Товарищ положил руку на плечо:
— Надо жить. И жить хорошо.
Слова были совсем простые и в другой раз показались бы пошловатыми. Сейчас они прозвучали как надежда на спасение.
Вскоре ему предложили заграничную командировку, сказали, что будет представлять академию.
Жизнь продолжалась. Надо было вновь обретать самого себя.
Вокруг были все те же краски, запахи, звуки… Возникло и новое: устрашающе разбухала гитлеровская Германия, с газетных страниц наносило порохом.
Забелин работал над докторской диссертацией, читал лекции, пристрастился к истории византийской культуры. У него не оставалось ни единого свободного часа. Но жена не забывалась, она сопровождала его всюду. Просыпался ночью, останавливался на улице, замолкал на полуслове во время лекции, откладывал вилку за столом — потому что раздавался голос жены.
Нина оставалась рядом, он любил ее по-прежнему. Может быть, именно эта любовь давала ему силу жить и работать…
Забелин знал, что Нина из Москвы уехала. И еще он знал, что профессор Зальцман удостоен высокой правительственной награды, остается в Москве…
Зачем потребовалось Нине уезжать?
Все чаще приходила мысль, что произошла ужасная нелепость. Начал метаться в мысленных поисках. А чего ищет — не знал. Но кажется, еще надеялся найти…
Когда началась война, когда попросился, ушел в действующую армию, отбросил все далеко назад. На сто лет.
А Нина осталась.
Но собственные боли и терзания отошли так далеко, были так несравнимы с горем великого множества людей, что ни разу не отважился рассказать о себе даже полковнику Добрынину.
Может, все-таки рассказать? Но только — нет: сейчас невозможно.
И генерал Жердин придет с минуты на минуту…
Командный пункт дивизии размещался в том же блиндаже, что и в сентябре, только сделали его просторнее: саперы разобрали одну стену, выдолбили, выкопали новый бункер, забрали стены бревнами и тесом, положили четыре наката…
Забелин огляделся, будто впервые увидел эти стены, шинели, карты… Он вдруг подумал, что война не только убивает и калечит. Словно железным рашпилем, сдирает она с человека житейскую коросту, которая мешает двигаться и дышать. Словно старую, изношенную одежду, человек сбрасывает с себя тягостное бремя мелких забот и мелочных страстей, перед лицом смерти и великой ответственности он становится самим собой: и плохое, и хорошее — все на виду, без утайки, словно на ладони. И захочешь — не скроешь. А человек никогда не хочет выглядеть плохо в глазах других, и он, часто не замечая этого, старается поступать лучше. Но хороший поступок на войне видят редко, на войне ценят и отмечают подвиги. Героями становятся не из желания быть замеченными — к этому зовет душевная чистота.
Полковник Забелин часто думал об этом, пришел к твердому убеждению, что подвиги совершают люди смелые, отважные. А смелыми бывают люди чистые и честные. Припомнил капитана Иващенко, майора Урушадзе, подполковника Рудакова… С необыкновенной ясностью припомнил всех, кого уже не стало. Перед мысленным взором они стояли не по ранжиру и не по званию; они были разные и по возрасту, и по характеру, и по воинскому званию. Но подвиг и смерть сделали их одинаково необходимыми для живых. Младший лейтенант Грехов и рядовой Алешин… Все люди разные. И погибли по-разному. Одинаковость заключалась в том, что остались в памяти живых.
Он, Забелин, пока еще жив. Должно, потому, что везучий. У него все хорошо. Нина — не в счет. И тут же схватился за мысль, что спокойно, уверенно и безбоязненно живет на войне лишь потому, что Нина, как бы там ни было, — есть! Пусть разлюбила и покинула… Но все-таки она жива!
Сейчас, именно в эту минуту, понял, что все еще теплится в его душе тайная надежда. Именно эта надежда помогает ему в самые трудные дни.
А у Добрынина плохо. Так плохо, что хуже некуда.
Опаленное первозимними ветрами, лицо у полковника Добрынина огрубло, почернело и осунулось. Обозначились глубокие морщины, точно надрезы. А брови сцепились у переносья намертво — не дрогнут, не шевельнутся. Лицо неподвижно, глаза смотрят жестко.
И до этого полковник Добрынин не расцветал, а сейчас в нем не было ничего, кроме готовности принять последнее, может быть самое страшное.
Полковник Добрынин разговаривает по телефону, слушает командующего. Перекладывает телефонную трубку из одной руки в другую.
— Добрынин, ты меня слышишь? Почему не выполнил мой приказ?
— Некому выполнять, товарищ командующий. В триста тринадцатом полку двести активных штыков.