Подошел к строю широким размашистым шагом, остановился.
— Здорово, ребята!
В ответ громыхнуло твердое, словно обвалилась, осыпалась каменная круча:
— Здра-а-а!
Полковник Добрынин минуту помолчал, послушал шепелявую стынущую Волгу и тяжеловатым неспешным шагом пошел вдоль строя, кого-то отыскивая и никого не видя. Вернулся на старое место, посмотрел на своего замполита: лицо Забелина показалось встревоженным. Что это он? Тут же подумал, что подполковник Струмилин мог бы идти спать. И вообще, как он оказался на этом берегу? Подался вперед, кашлянул:
— Я не стану произносить речей — этой ночью вы будете в бою! Шестая армия окружена, но дерется отчаянно. Как ни слаба наша дивизия, утром она должна выйти на новый рубеж, — переступил, шагнул вперед: — Надежда на вас, ребята!
По солдатскому строю пробежал глухой говорок. И погас. Потому что говорить не надо. Все начнется через час. Без лишних разговоров.
— Комбат… — напомнил Добрынин.
Капитан Веригин круто повернулся к строю:
— Мне нужны люди для настоящего боя! Будут рукопашные бои! Малокровные и студенты не нужны! Ясно?
— А что — студенты? — раздался хрипатый, простуженный голос. — Студенты — было, да прошло!
— Я понятно говорю? — переспросил капитан Веригин и, вытягивая шею, вглядываясь в передних, пошел вдоль строя. Остановился… Выпрямился, расправил и без того прямые плечи: — Добровольцы! Три шага вперед!
И полковник Добрынин шагнул, потянулся… Понял вдруг: ждал именно вот этого момента. Хоть не знал, даже не предполагал, что люди шагнут из строя и он увидит… Нет, не лицо увидел, не фигуру — догадался… Только у Кости такие плечи и такая стать. Только Костя носит такие большие сапоги.
Неужто?..
Ну да. Солдат не остановился, он сделал четвертый шаг. Еще…
Костя?
Боясь поверить самому себе, полковник Добрынин пошел навстречу. Все быстрее, быстрее…
Костя!
Одни глаза. Только глаза. Свои, родные. И в то же время чужие: суровые, беспощадные, солдатские.
— Папа…
Костя. Но разве такой у мальчика голос?
— Па-па…
Щеки, губы, глаза, горячее дыхание… Грубая солдатская шинель под рукой, запах железа и кожи.
— Костя! Сынок!
Обхватили друг друга, прижались. Дышали и не дышали. Знали только, что — живы. Теперь они — вдвоем.
В измятом строю колыхнулся удивленный, радостный говорок. И затих, словно бойцы не решались поверить.
Один тихонько сказал:
— Мы с этим парнем с четырнадцатого октября. И он — хоть бы слово.
Двести человек смотрели на отца и сына. И капитан Веригин, и Забелин… Подполковник Струмилин знал лучше других. Знал за час до этого. Имеет устный приказ командующего. Но как произнести слова этого приказа, решительно не знал.
Потом сидели в блиндаже, вдвоем, колени в колени. Смотрели друг на друга. Иван Степанович боялся — вдруг не Костя, не сын? Лицо черное, глаза неподвижные. Минутами казалось — не хочет признавать отца: говорит, рассказывает ровным чужеватым голосом. Похоже, не способен уже ни удивиться, ни испугаться, ни обрадоваться. Костя не рассказывает — всего лишь произносит отдельные фразы, слова сухо и тяжело:
— За Мечеткой нас осталось мало.
— Дальше, — торопит Иван Степанович.
— Потом — приказ: на переправу.
— Это начальник тыла армии, подполковник Струмилин. Тот самый, что проводил нас сюда.
Костя жмет плечами:
— Не видел.
Сидят, смотрят, дышат друг на друга. На краю стола горит, исходит керосиновой копотью фитиль в латунной гильзе. Надо бы снять нагар да поправить, но они не замечают.
— Дедушку — в грудь, — одинаково ровным голосом говорит Костя. — Умер через месяц.
Глаза смотрят и как будто не видят. Свет от керосиновой коптилки словно пытается оттеплить их, однако не может, не осиливает.
— Бабушка — не знаю.
Ивану Степановичу становится не по себе. Не от слов сына — от того, как произносит он… Ведь ему семнадцать лет!
Лицо сына вдруг оживает, словно коснулось его мгновенное просветление.
— Знаешь, — говорит он, — я все еще не верю…
Костя начинает говорить побыстрее, глаза потеплели, похоже, уверовал, что рядом отец. И мать, что бы там ни было, — жива.
Он рассказывает о матери, о Прохоре, о Мите. Иван Степанович видит, как вздрагивают его ресницы, как поднимается, шевелится верхняя губа с черным юношеским пушком, дергается жилка на шее. Костя. Но теперь — солдат.