— Может, матери нет в живых? — спрашивает Иван Степанович. — Ты не видел…
— Жива, жива! Только ногу… — Осекся, помолчал. Глянул на отца прямо. — Правую ногу — выше колена… — и уточнил глухо: — Ампутировали за Волгой, в сельской больнице.
Наверху редко бухало. Прилетел немецкий снаряд, разорвался совсем близко. Костя сказал:
— Сто пять миллиметров.
Сказал словно для того, чтобы хоть чем-нибудь заслонить последнюю фразу. Но все равно не заслонил. Иван Степанович зажмурился:
— Ужас. Надо найти ее. Обязательно. Как называется село?
Раздался телефонный звонок, в трубке — голос командующего. Так не вовремя, некстати…
— Сын у тебя? Почему не выслушал подполковника Струмилина?
— Потому что он подполковник, а я — полковник.
Тут же решил, что Жердин не примет шутку. Тот посопел, покашлял:
— Сейчас приду.
Иван Степанович крякнул:
— Держись, Костя. Сам командующий.
Костя смотрел на отца безулыбчивыми глазами и, кажется, не слышал… И было ему все равно: пусть командующий. Он сидел рядом с отцом; случилось то, о чем так давно и почти безнадежно мечтал. Все остальное не имело никакого значения.
— Ты понимаешь, — сказал Костя, — я все еще не знаю, верить или не верить…
Действительно: в минуты роздыха, в минуты затишья, когда можно было оглянуться мысленно назад, вспомнить и подумать, Костя не решался поверить… Нет больше Клавы, дедушки и бабушки. И Мити Савушкина нет, и дворника Прохора, и Степана Агаркова. Не верилось, что немцы в Сталинграде, до Волги считанные метры. Теперь шестую армию окружили, стиснули со всех сторон, и отец — вот он, рядом. Все именно так. А командующий — это ничего. Посмотрит, значит, какой он такой, генерал Жердин.
— Там, за Мечеткой, мне только и хотелось — увидеть тебя, — сказал Костя.
Они смотрят друг на друга близко-близко. Полковник Добрынин чувствует, как распирает его трепетная радость, как постанывает, остренько колет, холодит ноги и руки неотступная боязнь. Костя пойдет в батальон капитана Веригина. В самое что называется…
Наверху, совсем уже близко, ударил второй снаряд. Потом густо, кучно легли еще три или четыре. Огонек шатнулся туда и сюда, вскинулся кверху, пустил черную копоть и осел, успокоился — не погас. Наверно, кто-то приотворил наружную дверь: долетела поспешная пулеметная строчка. Ее перехлестнула другая, озлобленная, длинная, и опять сделалось тихо, глухо; сейчас направит сына в триста тринадцатый полк. В первую роту первого батальона. Ровно в четыре рота старшего лейтенанта Агаркова должна проникнуть в тыл противника и завязать бой.
Иван Степанович хорошо знает, что такое бой в окружении. Нет, они не списывают роту. Наоборот: на нее надеются. Она атакует противника с тыла, поможет разорвать немецкую оборону. Рота отборная. Но у каждого бойца шансов — немного. Совсем мало шансов. И у Кости…
Оставить у себя, попридержать?
Нет! Костя пойдет в первую роту.
Пойдет и будет убит этой ночью. Вот он, сидит. Можно протянуть руку и положить на плечо. Можно обнять, прижать к себе…
Единственный, родной.
Не противься, не урони себя: отпусти.
Но через пять-шесть часов его убьют. Вынесут мертвое тело и доложат. Или не вынесут…
Через пять или шесть часов.
Да нет же, нет! Ничего не случится. Надо только придержать. И не обязательно в первую роту. Почему — в первую?
Костя смотрит пристально: может, все это одно только наваждение, за столом сидит вовсе не отец? И шестую армию не окружили, не замкнули кольцо… Немец наступает, он ворвался на Тракторный. Костя видит, как рвется в полинялое небо текучий пар, слышит заводской гудок, боевую тревогу. В могучем голосе завода призыв стоять до конца. На последних метрах — выстоять или умереть! И не осталось уже этих метров: только могила деда возле самого обрыва да номер на каменном доме… За спиной — Волга. Сколько метров? Не осталось уже метров! Но есть место и право умереть. Он уже не слышит ни тревожного заводского гудка, ни разрывов, ни посвиста осколков… Только чужой танк на бросок гранаты и беспощадная команда:
— Бронебойным! Огонь!
Он остался жив в том бою. Теперь — в первую роту первого батальона.
— Ты есть хочешь?
Отец глядит в сторону, как будто хочет скрыть тайную мысль. Костя догадывается: страшно отпустить в роту.
— Ты есть хочешь? — опять спрашивает Иван Степанович.
Да нет, он хочет смотреть на отца. Потому что скоро уходить в роту.
А ведь можно, наверно, не идти…