Мысль мелькнула и пропала: надо воевать.
Жердин сказал:
— Я ведь нянчил тебя.
Костя отчего-то испугался этих слов. Потом обрадовался… Все понял. Но что сказать, как держать себя, не знал.
— Мать, старики — что с ними?
Присели к столу. Костя отвечал на вопросы коротко, почти по-уставному. Ему не хотелось повторять все, что рассказал отцу, но спрашивал командующий…
Рядом с Жердиным сидел полковник. Кажется, совсем еще молодой. Только седой. Заместитель по политчасти. Помощник отца. Он то и дело взглядывает на часы. Косте начинает казаться, что замполит напоминает, кого-то торопит…
— Двадцать третьего августа ты был за Мечеткой? — спросил Жердин. — Я знаю, как тяжело стоять против танков без тяжелого оружия.
Костя сказал:
— У нас были бутылки.
Генерал Жердин кивнул.
— Так. Я думаю — в тот день вы решили судьбу Сталинграда.
— Не знаю, — сказал Костя, — мы просто стреляли.
— И жгли танки.
Это сказал замполит Забелин. Голос мягкий, тихий. Голос напомнил старого учителя немецкого языка.
— Жгли, — сказал Костя. — А как же?
— А четырнадцатого октября? — спросил Жердин. — Михаил Николаевич Хлебников написал, что видел тебя на артиллерийских позициях.
— Хлебников? — Костя недоверчиво оглядел всех. И к отцу: — Михаил Николаевич?
Полковник Добрынин наклонил голову:
— Убит. Нам передали его альбом.
Внутри у Кости захолонуло. Дед, отец, мать… К Михаилу Николаевичу Хлебникову было особое чувство. Это чувство нельзя было сравнить ни с чем. Костя никогда не думал, что́ хорошо и что́ плохо в этом человеке, любит его или не любит. Просто не знал человека лучше Хлебникова, хотелось быть похожим на Михаила Николаевича.
Убит? Хлебников… Художник Хлебников. Третий этаж, двадцать шестая квартира…
Убит.
И словно не стало рядом никого — ни отца, ни генерала Жердина, ни замполита Забелина… Все еще не веря, так ли это, Костя стал медленно подниматься. Поискал глазами шинель.
— Сядь.
И опять увидел генерала Жердина, отца…
— Сядь, — повторил Жердин. — Ты был в тот день на артиллерийских позициях?
Его спрашивает командующий. Только зачем это? Вопросы, ответы… Надо идти в роту. Передохнул, глянул твердыми отцовскими глазами:
— Позиций уже не было, от дивизиона осталось одно орудие. Мы стреляли до последнего снаряда, — и обернулся к отцу: — Возле пятьсот четырнадцатого дома.
Иван Степанович тяжело шевельнулся: соседний дом. Добрынинский — пятьсот шестнадцатый.
Костя минуту молчал. Потом сказал:
— От орудийного расчета остался я один.
Сидели, смотрели в стол. Точно на деревянных скобленых досках увидели все как было. Точно хотели увидеть, узнать, как будет дальше.
Полковник Добрынин шумно вздохнул, поспешно глянул вокруг: на столе фляжка и два граненых стакана.
Жердин проследил за его взглядом, усмешливо потянул губы:
— Иван, у тебя дурной характер и совсем не светские манеры. Припомни: ни разу не угостил меня, не попотчевал обедом. Можно подумать, что в дивизии — хоть шаром покати. Я ведь командующий как-никак. И вот, сына встретил…
И сразу задвигали табуретками, поднялись, засуетились. В блиндаже сделалось тесно, кто-то открывал банки с консервами, неумело протирал стаканы чистым полотенцем, испуганно, с придыхом повторял:
— Вилки… Где вилки?
Потом пришел маленький худой полковник, снял полушубок, повесил, покашлял:
— Покажите-ка…
На шее домашний шарф, сердитые глаза все видели, знали.
За столом сидели тесно, чего-то ждали. Жердин кашлянул, сломал тишину:
— Иван, ты чувствуешь только долг. У меня же соображения, так сказать, дальнего плана. Войны впереди много, нам потребуются хорошие командиры.
— Нет, — сказал Иван Степанович, — у нас крупные счеты. Мы должны теперь…
Полковник Суровцев насупил брови:
— Счеты у всех.
— У нас слишком крупные счеты.
— Я хочу, чтобы ты понял, — сказал Жердин.
Добрынин молча наклонил голову. Он не хотел возражать командующему, но и согласиться не мог.
Далеко рвануло, глухо и тяжело. Потом еще раз. Костя понял: работают саперы. Поднялся. Глянул на отца, на командующего.
— Наверное, мне пора.
Опять глянул на генерала Жердина. Сейчас все смотрели на Жердина. Тот отложил вилку, сидел прямо. Ни на кого не смотрел. Знал, как Добрынин страшится за сына, как трудно посылать его в роту… И все-таки пошлет. Потому что долг и солдатская честь. И желание поквитаться. Можно приказать ему направить Костю в военное училище — на роду написано быть ему военным. Надо бы приказать… Но Иван поймет по-своему. И Костя, и другие — поймут по-своему.