Коробку держать. Кровь из носа — держать!
— Лихарев, Шорин! — позвал он. — Старался негромко, лишь бы услышали, а получилось — как на поверке. — Лихарев!
Тот стоял рядом, молча взял под козырек.
Михаил устыдился своего громкого голоса, приказал спокойно, словно самому себе:
— Вместе с Шориным и Анисимовым — назад, в коробку! Живо! Держаться до последнего вздоха! Анисимов — на связь с батальоном. Старший по команде — ты!
Рядом гахнуло. В сторону, кверху метнулся клок огня, слепящий отсвет лизнул облупленные стены, груды обвалившейся штукатурки, немецкую каску и какое-то тряпье. При мгновенной вспышке успел разглядеть, что тряпье дымится, кто-то лежит навзничь, раскинув руки. И все пропало. Опять, уже отчетливей, увидел, как ползут, приближаются немцы. Услышал чужой зовущий крик, и в ту же минуту они поднялись — устрашающе близко, почти рядом.
— Гранаты-ы! — крикнул Михаил.
Услышали его или не услышали…
Немцы лезли в оконные проемы, Михаил расстреливал их в упор. Не слышал своего пистолета, не мог припомнить выстрелов даже полчаса спустя. А вот грузные, тяжелые падения убитых запомнил.
Он лишь подался назад, чтобы видеть сразу два проема. Один загородили, заслонили… Михаил вскинул пистолет. Было мгновение — ощутил привычную тяжесть в руке, услышал слабенький хлопок… Немец упал, навалился на ногу. И еще… Михаил увидел чужой маскхалат, до смешного короткий, похожий на куртку, длинную балахонистую шинель и автомат…
Уж сколько раз он видел врага на расстоянии протянутой руки! — привык, не удивлялся и не пугался, только весь собирался в комок, делался неподатливо жестким, а в голове светлело, становилось звонко…
Один упал, потом и второй… Кто-то кричал дурным голосом страшное и непонятное, и Михаилу показалось очень важным угадать — немец кричит или свой. Но кричать перестали, только автомат сыпал безостановочно, как будто разбежался и уж никак не мог остановиться. Михаил услышал пулеметы: один — совсем близко, другой — дальше. Они гнали тугие длинные очереди, как будто хлестали кнутами, секли с потягом, до крови, доставали до самой середки, пороли с двух сторон.
Вспомнил про Лихарева: дошли или не дошли?
Теперь Михаил отчетливо слышал, что один пулемет работает наверху: Добрынин. И еще… Как фамилия второго?
Оконные проемы уже не синие. Они белесые. Пулеметы работают, как будто пытаются загнать самих себя.
Михаил почуял запах пожарища. Откуда-то нанесло теплым, парным, тошноватым. Через окно увидел обломок стены, который торчал словно зуб, трансформаторную будку, перепутанные провода.
Рассвело. Падал редкий, тихий снежок. Потянулся ближе к окну, споткнулся и тут же увидел немцев — лежащих, неподвижных. Под самой стеной и наиздальках. Будто пристыли к истолоченному снегу. Михаил не почувствовал ни радости, ни уверенности, только подумал, что, может, днем не полезут… Увидел закопченную коробку, ту самую, откуда начали атаку. Она оказалась совсем близко. Ночью, в темноте, все виделось по-другому.
Дошли ребята или не дошли? Если все хорошо, Анисимов теперь у комбата.
Михаил огляделся: считай, в немецкую передовую влезли.
Сумели, влезли.
Михаил Агарков не знает, жив Анисимов с товарищами, нет ли; не знает, какие потери в роте, остались ли боеприпасы, ничего не знает о противнике. Да, ведь были пленные! Но где эти пленные, тоже не знает. Он видит лишь черные развалины и редко падающий снег. Он ничего не знает и ничего ему не хочется — только спать. Сейчас обойдет своих бойцов и уснет. В день фрицы не полезут, самим тоже рыпаться некуда. В ночь — кто кого.
Старший лейтенант Агарков смотрит на редкие снежинки, видит Мамаев курган. До него четыре трамвайные остановки. А за ним Тракторный… Мать и братишка Васька… Рядом, а попробуй сунься — словно на другом материке. И Любу вспомнил. Никогда не вспоминал, а то вдруг на тебе… В одной квартире жили. Девочка была худенькая, с большими черными глазами. Люба много читала и мало разговаривала. Мишка почти не замечал ее, потому что она была на целый год моложе и не занималась спортом. Проходя мимо, сторонился: не зацепить бы, не коснуться. А еще боялся ее потому, что она наизусть читала «Полтаву», преподаватель русского языка и литературы из соседней квартиры приходил, чтобы поговорить с Любой о книгах. Она грустно говорила о каком-то Бальмонте, читала его стихи, вспоминала Марину Цветаеву, знала удивительные подробности из жизни Некрасова, читала книги зарубежных писателей, о которых Мишка не имел ни малейшего понятия. И был окончательно сражен, когда услышал, как Люба разговаривает по-немецки.