Помнится, в школу, где учились Мишка и Люба, пришел испанский коммунист товарищ Хосе. Ему хотелось поговорить с ребятами. Разговор через переводчика Мишке показался скучным, он кивал товарищу, показывал на дверь: предлагал смыться, были дела поважнее. Но к испанцу подошла Люба. Она повязала ему красный пионерский галстук и заговорила по-немецки. Зал затаил дыхание. Мишка был классом старше, он тоже проходил немецкий. Слушал Любу и не понимал ни слова. Она говорила как настоящая немка. Витька Шауфлер говорит по-немецки. Так ведь он что ни на есть настоящий немец. А Люба — Ветошина, учит немецкий, как все.
Люба говорила по-немецки, рассказывала, как школьники помогают престарелым участникам гражданской войны, как учатся, чем занимаются в пионерских отрядах. И вдруг будто саданули по голове. Люба сказала: «Миша Агарков». Все повернулись к нему, точно увидели впервые.
Ну, Мишка ей покажет!..
А Люба рассказывала и кивала в зал. По отдельным словам уловил, какой он великолепный спортсмен, какой честный товарищ. Жмет штангу, отлично стреляет и сам стирает свои рубашки. Наверно, Миша хочет стать военным.
Испанец захотел увидеть Мишу. Он поднялся и пошел между рядами. А директор школы, Александр Акимович Макаров, сказал:
— Агарков, встань.
И Мишка поднялся, большой, широкоплечий. Из-под ситцевой рубашки перла наружу сильная грудь. В классе, в гостях он всегда чувствовал себя стесненно, боялся сделать не так, страшился поломать чего-нибудь. Сейчас сам себе показался неловким до ужаса.
Ну, Любке он покажет!..
Испанец подошел, окинул Мишку восхищенным взглядом, сказал:
— Какой огромный! — Засмеялся, поднял указательный палец: — Но прыгать в воду с верхней палубы парохода опасно!
Мишка вскинул голову:
— Зато интересно!
Испанец трепал Мишку по плечу, говорил восторженные слова и, точно призывая присоединиться к нему, оглядывался по сторонам.
— О, ты будешь хорошим солдатом!
Испанский коммунист словно предрекал Мишке военную стезю.
По дороге домой Мишка решительно догнал Любу. Но — удивительное дело! — охватила беспричинная робость: не мог вымолвить ни слова. Это он-то, Агарков Мишка!
Шли, молчали. А идти до конца, идти в одну квартиру. Покосился на нее и вдруг увидел, какая она строгая и какая красивая. Она отлично учится и сама ведет все домашнее хозяйство. Потому что матери у нее нет. Мать умерла. На другой отец не женится, говорит — «определю вот Любашку»… Отец у Любы много курит и постоянно читает. Газеты просматривает на ходу, в трамвае, за обедом. Кажется, его интересуют решительно все газеты, какие только есть. Мишка уважал его, а сейчас вдруг испугался.
До этого дня не подозревал, что есть такая штука — робость. И дело как будто не в отце…
Мишка не привык вести себя тихо-смирно. Он сказал:
— Я хотел тебя вздуть.
Люба глянула на него, улыбнулась:
— За что?
Этого Мишка не знал. И опять оробел.
На другой день было все по-старому. Только в душе поселились робость и ожидание чего-то необыкновенного. Робость захлестывала Мишку всякий раз, когда рядом была Люба.
Ну, погоди, он ей покажет!
Но знал уже, что угроза напрасная, никогда не сделает Любе плохого. Только оробеет…
Как-то вечером в квартире погасло электричество. На кухне к нему подошла Люба. Мишка почувствовал ее дыхание, колкую прядь волос и тонкий, какой-то необыкновенный аромат.
— Миша, — сказала она, — поцелуй меня.
Мишке сделалось жутко.
Но был он самым отчаянным парнем. Самым смелым и честным. Он ответил:
— Не могу.
— Почему? — тихонько спросила Люба, дохнула в лицо Мишке обиженно и жарко.
— Потому что я — комсомолец. Это будет нечестно.
Люба молчала. Это молчание показалось ужасающе долгим. Мишка успел догадаться, понять, что сказал великую глупость, после этого надо провалиться сквозь землю.
Люба сказала:
— Миша, я — комсорг класса, я тебе разрешаю.
И засмеялась весело, звонко, точно рассыпались, разбежались серебряные колокольчики. Ушла в свою комнату, а Мишка стоял и слушал, как она заходилась от смеха, выговаривала какие-то слова и опять изнемогала от хохота.
Мишка решил, что пропал.
Но все шло по-старому, случай на кухне отодвигался, отходил все дальше, иной раз даже не верилось, что так было. Но, встречаясь с Любой глаза в глаза, убеждался: было. А смеялась… Должно быть, она защищалась от Мишкиной несмышлености.
Теперь будто прозрел. Как-то сразу повзрослел, стал видеть, понимать такое, о чем раньше не подозревал. Все чаще приходило желание остаться с Любой наедине, чтобы смотреть на нее. Ничего больше не хотелось — только смотреть.