С гражданской войны отец вернулся с одной ногой, ходил на деревяшке, но никогда не жалковал об этом. Под хмельком он был веселый, шумный, любил плясать. В иные дни счаливали две лодки, плешатый Семка Жаринов, по прозвищу Свистун, ронял хмельную голову, рвал саратовскую, с колокольчиками, гармонь, сыпал разухабистую плясовую, а Гришкин отец выхаживал трепака, бухал в слань окованной деревяшкой, взмахивал руками, гикал разбойно: «И-эх ты-ы!..» Лодки сплывали медленно. Гришка правил кормовым веслом. Люди на берегу смеялись, кричали рыбакам, подзадоривали:
— Сыпь, ребята! Рви постромки!
— Нехай знают рыно́вских!
Гришкин отец кричал в ответ:
— Живе-е-ем!..
Лишь когда перепивал, начинал плакать, гладил старую деревяшку, грозил кому-то большим кулаком:
— Я вам покажу!
В тот день Гришка с отцом чинили сети: вырезали, выхватывали изодранные куски, частили — глазом не возвидишь — иглицей, в момент наращивали новые очки, целые полотнища. Иногда останавливались, слушали недалекий звон самолетов, глухие тяжелые разрывы.
Война подходила все ближе.
Тогда Гришка подумал, что, может, и не придется плавать ночью… Словно сердце чуяло.
Они успели посадить, приготовить новую сетку, когда прибежала мать. Глаза у нее были страшные.
— Немцы! — крикнула она. — Танки немецкие!
Отец стоял посреди двора, отставив деревяшку. Косоворотка расстегнута, густые клочкастые брови решительно сошлись у переносья. Со степи наваливал гул моторов, то чаще, то реже рвались снаряды. Мать бестолково тыкалась из угла в угол, во дворах всполошенно брехали собаки, кто-то кричал сорванным голосом:
— Весла! Живо несите весла!
Отец стоял и слушал, как приближается рев моторов.
— Гришка! — громко приказал он. — Дай топор! Быстро!
Гришка не знал, зачем отцу понадобился вдруг топор, но казалось очень важным — принести… Он нашел топор в прихожей под кроватью, схватил, выскочил на крыльцо. Отец лежал раскинув руки, подплыл кровью. Земля не успела впитать ее, кровь была яркая, Гришке показалось — огненно-горячая. И мать лежала мертвая. Только крови не было. Стоял, гудел чужой танк. Проломил дощатый заборик и остановился. Длинная пушка с утолщенным концом глядела черным зраком на Волгу.
Гришка услышал нерусские слова. Не испугался, не побежал… В прихожей сел на кровать и стал ждать. А чего ждет, не знал. В селе затихло, даже собаки не брехали. Слышался только шум и треск пожара — занялся бревенчатый зерносклад. Заметил, что в избе сделалось сумеречно, на беленой стене шатается отсвет огня. «Горит», — безразлично подумал Гришка. И еще подумал: «Уплыву». Взревел, заработал мотор. Лязгнули гусеницы. Все дальше, глуше… Танк уполз. Оконный квадрат на стене померк и скоро пропал совсем. Сделалось темно и тихо. Гришка вышел во двор. Было дымно, душно; вниз по Волге, у Сталинграда, колыхалось красное небо. Там глухо ворочало, как будто рушились каменные горы. Близко и далеко взлетали ракеты. Гришка опять услышал нерусские слова… «Немцы». Постоял на коленях возле отца и матери, словно хотел убедиться — правда ли мертвые… Ощупкой отыскал лопату; в саманушке, где недавно чинили сети, выкопал неглубокую могилу, похоронил родителей.
И только тут ему сделалось страшно.
Не думая, что и как будет дальше, Гришка сбежал по тропинке на берег Волги, сбросил с себя рубашку и штаны, бесшумно, не плеснув, вошел в воду. Окунулся, поплыл.
Плавал Гришка как рыба. Знал, что, держась мало-мало на течение, угодит к белому бакену, что стоит в гирле Ахтубы, плыть ему полчаса. Бакена впереди не видно — в тот вечер не зажигали. Но приплыл Гришка, как и рассчитывал, прямо к бакену, вышел на отмель. Из талов окликнули:
— Эй, ты кто?
Другой голос предупредил:
— Стрелять будем.
Гришка ответил:
— Рыбаки мы. Рыно́вские.
Его окружили солдаты, набросили шинель, дали водки и горячей каши. По голосу — командир расспрашивал, что и как было в Рынке́.
Гришку одели в красноармейское и наутро, когда еще не рассвело, вместе с пятерыми рыно́вскими мужиками увезли в село Заплавное. Там опять расспрашивали. Гришка прибавил себе год, его зачислили в запасной стрелковый полк. А в начале ноября, под самые праздники, переправили в Сталинград.
Тогда-то и поставили его перед капитаном Веригиным.
— Ты не боец, а самодеятельность, — оглядывая Гришку, сказал Веригин. — Что ты умеешь делать?