Потянулся за сигаретой… Но не взял, не закурил.
— «Глубокоуважаемый господин фельдмаршал! Покорнейше благодарю за радиограмму от двадцать четвертого ноября и обещанную помощь. Для оценки моего положения позволю себе доложить следующее: когда девятнадцатого ноября по правому и левому соседу армии русскими были нанесены массированные удары, за два дня оба фланга армии оказались открытыми, и подвижные части противника быстро устремились в прорыв. Продвигающиеся на запад через реку Дон наши моторизованные соединения (четырнадцатый танковый корпус) западнее реки Дон натолкнулись своими авангардами на превосходящие силы противника и попали в тяжелое положение, к тому же их материальная часть была весьма затруднена нехваткой горючего. Одновременно противник заходил в тыл одиннадцатому армейскому корпусу, который, согласно приказу, в полном составе удерживал свои позиции фронтом на север. Поскольку для отражения этой угрозы снять какие-либо силы с линии обороны не представлялось возможным, не оставалось ничего иного, как повернуть левое крыло одиннадцатого армейского корпуса фронтом на юг и в ходе дальнейших боев первоначально отвести корпус на предмостное укрепление западнее реки Дон с целью не допустить, чтобы части, находящиеся западнее реки Дон, были отрезаны от главных сил… — Паулюс помолчал, пожевал блеклыми губами. Не поднимая головы, продолжал: — В процессе осуществления указанных мер был получен приказ фюрера, требовавший силами четырнадцатого танкового корпуса наступать левым крылом на Добрынинскую. Ход событий опередил этот приказ. Следовательно, выполнить его я не мог».
Паулюс сидел прямо, диктовал монотонно, бесцветно, не выделяя ни единого слова, ни единой фразы, словно доказывал тем самым справедливость своего доклада. Бузиновка, Мариновка, Песковатка… Четвертая танковая армия, четвертый армейский корпус, потеря моста через Дон… Ничего не скрывал и не замалчивал, он хотел, надеялся, что в верхах проникнутся наконец чувством смертельной опасности, чувством ответственности, что Манштейн, а вслед за ним и Гитлер примут самые решительные меры, чтобы ликвидировать кризис. Пора! Пора! Уходят драгоценные часы!..
— «От вышестоящего командования я в последние тридцать шесть часов не получил никаких приказов или информации. Через несколько часов я могу оказаться перед лицом такой обстановки: или удерживать фронт на западе и севере и наблюдать, как в кратчайший срок армия будет атакована с тыла, — формально повинуясь, однако, при этом данному мне приказу держаться, или принять единственно возможное в таком положении решение: всеми имеющимися силами повернуться лицом к противнику, имеющему намерение нанести армии удар кинжалом в спину. Само собой разумеется, при таком решении продолжать удерживать далее фронт на востоке и севере невозможно, и в дальнейшем стоит вопрос лишь о прорыве на юго-запад».
Паулюс замолчал, послушал. Стояла могильная тишина. Пахло сырой землей и табачным дымом. Взял из коробки новую сигарету, закурил, заспешил выговориться:
— «Находясь в таком тяжелом положении, я направил фюреру радиограмму с просьбой предоставить мне свободу действия для принятия такого крайнего решения, если оно станет необходимым…» —
Паулюс вдруг осекся. Кашлянул, спросил: — Я понятно излагаю?
Обер-лейтенант Циммерман хорошо знал тяжелое, кризисное положение армии, в кармане у него лежало отпускное свидетельство, больше всего боялся не увидеть родных и близких. Он лучше других понимал командующего и сейчас выпрямился за столом.
— Так точно, господин генерал, — и может быть, впервые за свою службу позволил выговорить неуставные слова: — Я думаю, господин генерал, твердые выражения сейчас будут полезны.
Паулюс молча кивнул и продолжал:
— «В предоставлении мне такого полномочия я искал гарантию того, что единственно возможный в подобной обстановке приказ не будет отдан мною слишком поздно.
Возможности доказать, что такой приказ я дал бы только в случае крайней необходимости и никак не преждевременно, у меня нет, а потому могу лишь убедительно просить о доверии.