На свою радиограмму я никакого прямого ответа не получил».
И опять цифры, факты, доказательства… Положение на фронте, недостаточное снабжение армии по воздуху, моральное состояние солдат и офицеров…
Аккуратным, почти изящным жестом сбросил пепел с сигареты, пригладил и без того идеальный пробор. Побарабанил пальцами.
Циммерман поднял голову: понял, что донесение подходит к концу.
— «Позвольте сказать вам, господин фельдмаршал, что в вашем командовании я вижу гарантию того, что будет предпринято все возможное, дабы помочь шестой армии…
Ваш, господин фельдмаршал, покорный слуга
Прошу извинить обстоятельствами, что документ написан не по форме и от руки».
Паулюс бросил окурок, запрокинул голову.
Обер-лейтенант смотрел на командующего неотрывно и преданно.
Не открывая глаз, командующий спросил:
— Что там, рано еще?
Циммерман зачем-то глянул по сторонам, склонился в полупоклоне.
— Я думаю, рассветает, господин генерал, — посмотрел на часы, подтвердил: — Рассветает.
— Выйдем… Донесение отправьте первым самолетом.
Над ровными синими снегами тянул жгучий норд-ост; ползла, извивалась, плела узоры поземка. Небо над головой было мутное, а на востоке, откуда замахивал ледяной ветер, горизонт отчеркнула, отбила багровая полоса. Она ширилась, словно ярилась, наливалась кровью и гнала, все гнала шуршащий снег, заметала, зализывала дороги и проследки.
Командующий смотрел на синие снега, он видел морозную, нестерпимо жгучую зарю, по колено увязшее одинокое деревцо… Расчищенные солдатами дорожки ночью замело; снег лежал на грузовиках и на повозках, он сровнял холмики землянок и блиндажей. Антенны армейской радиостанции и телефонные провода обросли инеем в руку толщиной; даже часовой, который при виде командующего замер, был запорошен снегом.
На всем белом свете только ветер и лютый мороз. И русские… Кругом русские. Железное кольцо окружения стягивается медленно и неотвратимо. До верной гибели тридцать километров. А сколько потребуется времени? Если генерал фон Зейдлиц прав…
Паулюс не хочет думать о памятной записке фон Зейдлица. Потому что записка построена на железной логике. И на фактах. Не хочет думать потому, что Зейдлиц прав.
Так почему же он, Паулюс, отвергает?..
Прав был фон Виттерсгейм… Но вместо того чтобы согласиться, отстранил от командования корпусом. Сейчас понимает фон Зейдлица, в душе соглашается, но доводы генерала отверг. Потому что не хочет брать на себя ответственность.
Это что, трусость?
Небо на востоке померкло, его затянуло серой мглой, и уж нельзя было увидеть, различить край земли. Хвостатая поземка — словно тянулись, вязались белые лыки — мела по затверделому насту; белыми онучами окручивала сапоги командующего; ветер схватывал снежок, взвизгивал, смеялся, швырял генералу в лицо: береги-и-ись!..
Может быть, действительно трусость?
Странно, до этого мысли о трусости к нему не приходили. За этим словом он всегда видел только солдата. Но применить к себе… Должно быть, потому не допускал этого слова, что не было ситуаций, где требовалось мужество. Потому что до этого всю войну шел благополучно.
А вот Зейдлиц ведет себя по-другому…
Лицо и руки вяжет морозом, холод забирается под меховую подкладку, стынут колени… Да, да, Зейдлиц стукнул кулаком, он не стесняется и не боится, изложил свой взгляд в документе.
Точно наяву Паулюс увидел вчерашнее совещание: лица, глаза, ордена, лампасы… Услышал твердый голос фон Зейдлица.
— Для армии существует только два пути: прорыв на Котельниково или погибель! Снабжение по воздуху — гнусная ложь! Нам нужна тысяча тонн в сутки! Ежедневно в котле должны приземляться пятьсот самолетов! Где эти самолеты? Я спрашиваю: где? Основной фронт не стабилен и отодвигается все дальше, мы попросту передохнем с голоду! Я не верю обещаниям из Берлина! Ложь! Ложь!
И другой голос:
— Прекратить!
Два генерала стояли вплотную друг к другу, каждый из них мог бы командовать армией…
— Вы не смеете противиться приказу высшего командования!
Паулюс и сейчас видит бешеные глаза генерала Гейтца и толстую жилу на лбу, которая вот-вот лопнет… И генерала Зейдлица видит: гневное, перекошенное лицо и маленький кулачок.
— Приказ высшего командования обрекает нас на гибель! Мы обязаны думать!..
В ушах Паулюса звон. То ли ветер звенит и хохочет, то ли кровь стучит и колотится. Ветер налетел, ударил туго и тяжело, точно гахнуло из широкой промороженной глотки: