Обермайер потирает костлявые руки, надсадно кашляет:
— Вполне вероятно. Вполне. Значит, я тоже стану историей. Скоро мы все станем историческими трупами. Представьте — триста тысяч мертвецов в одной куче! Не правда ли, интереснейший материал для истории! Протянем ноги от русской пули, расстреляют свои или подохнем от голода и мороза — все равно фюрер назовет нас героями. Понимаете? Вы уже заранее герои! Весной, когда начнут таять снега, русские поторопятся собрать нас. Понимаете, чтобы мы не воняли. Они выпотрошат каждого и набьют соломой, поставят вместо верстовых столбов по дороге на Германию. Понимаете? Мы станем указателями, Сталинград и мы с вами станем исторической вехой! Так что держите голову выше, камрады! Ха-ха!
Обермайер шевелил над печкой озябшими руками, хрипел и дергался, на него смотрели со страхом, как будто он читал приговор. Кто-то просил тоскливо:
— Замолчи.
А Франц Обермайер, словно желая доконать, кхакал, показывал прокуренные желтые зубы:
— Фюрер сказал, что в котле мы должны выполнить свой долг… Какой такой долг? Просто нам приказали сдохнуть. Зачем? Об этом, камрады, знает один лишь фюрер! Мы должны безоговорочно верить, что нас отдали на погибель из самых лучших побуждений. Ха-ха!
Слушать Обермайера было жутко. Но к нему относились уважительно, его слушали. Знали, что Обермайер награжден двумя Железными крестами, ему жал руку сам командир дивизии. Обермайер был тем человеком, которому верили.
Горели дрова в чугунной печурке, солдаты сидели тесно… А совсем рядом были русские. Только Обермайер мог научить и посоветовать. Его слушал сам унтер-офицер Штоль.
Обермайер смотрел в огненное творило, на худом лице шатался жаркий отсвет. Не глядя ни на кого, он говорил:
— Мы — словно камень. Метнули камень кверху — он летит, летит… На мгновение остановится… Глядя вверх, даже не заметишь этой остановки. Потом камень упадет, — шевелил палочкой жаркие уголья, ощупкой брал новое полено. — Мы — как этот камень. Сейчас остановились…
Всем было страшно. А Франц Обермайер смеялся дьявольским смехом:
— Скоро начнется марш в преисподнюю.
Гофман и Гейнц Упиц сидят в снежной яме плечо к плечу, лица обвязаны тряпками. Во взводе каждому дали такую тряпку, теперь солдаты ничем не отличаются друг от друга. Неподвижные, припорошенные снежком, который свевается в яму сверху, Гофман и Гейнц Упиц похожи на покойников. Мертвых находят каждый день: на посту, в боевом охранении, на линиях связи. Но Гофман и Гейнц Упиц пока еще живы, сидят рядышком.
Очень важно найти положение, при котором меньше теряется тепла.
Вот уже две недели Гофман и Гейнц Упиц служат в одном взводе. Они пулеметчики. Подумать только: две недели!
Гофман опять припомнил утро, тот день, когда железный вой прорвался через дубовые накаты, навалился смертной тяжестью. Он ощутил тогда свои непорченые зубы, жесткие, словно копытца, ноги, старую рану, полученную еще под Варшавой, свежую мозоль на ладони и крепкие, только что из ремонта, сапоги на две портянки… Да-да — на две портянки! Вторая портянка толстая, теплая, из байкового одеяла. Он так радовался этим сапогам, почти новым, просторным!.. Надел сапоги и решил: главное — чтобы ноги были в тепле.
В то утро, в тот момент увидел свою маленькую чистенькую деревню, жену Эльзу и важного отца с газетой в руках. Он увидел огромные заголовки, заплаканное лицо матери и торжественно поднятый палец мясника Отто Ланге… Но вот стоит уже перед фельдфебелем Шульцем на призывном пункте. Ему выдали новенькое белье, от которого пахло ткацкой фабрикой, и сапоги.
То были первые, самые первые солдатские сапоги.
В короткие минуты увидел себя в походной колонне на голубых парижских улицах, среди пылающих развалин Варшавы, в обезлюдевшем, непокоренном Бресте… Услышал хвастливую, бравурную музыку…
Понял, что это — конец. Задыхаясь, ломая ногти, стал выбираться из-под завала.
Потом он бежал неизвестно куда, только бы дальше от смерти. Рядом был вот этот, Гейнц Упиц…
То было страшное утро девятнадцатого ноября. Великое множество людей и машин, конных фур, артиллерийских запряжек двигалось по дорогам и бездорожно, в панической спешке стремилось дальше от фронта. Из уст в уста передавали чей-то приказ идти на Пронин, но уже через полчаса было приказано идти на Манойлин. Неизвестно, кто отдавал приказы, никто не собирался их выполнять.
Никто из отступавших в тот день не знал положения. Известно лишь было, что оборона прорвана, русские танки и мотопехота вошли в прорыв. Надо спасаться. Самым надежным местом представлялся Сталинград.