А как же? Город.
Люди, грузовики, лошади пробивались через сугробы, куда-то выправляли, искали новую дорогу…
Все двигалось на юг, а потом какая-то неведомая сила воротила в сторону, на восток, словно страшным наговором тянула к русским.
В Сталинград!
Город казался местом спасения. И никто никому не поверил бы, что и города нет, и спасения нет.
На другой день к ночи дошли, добрели до переправы через Дон. Гофман и Гейнц Упиц перешли по льду, до Сталинграда оставалось рукой подать. Но их остановили, повели на сборный пункт. Там беглецов разбивали поротно, повзводно, заставляли долбить землю — рыть окопы.
Теперь — вот эта снежная яма…
Солдаты собрались из разных частей, никто друг друга не знал, вновь созданные подразделения были похожи на лоскуты, наспех наживленные белыми нитками. Гофман знал только командира взвода, унтер-офицера Штоля, Франца Обермайера да еще двоих или троих. Гейнц Упиц, этот всегда рядом. Мальчишка все еще мечтает совершить подвиг. В гитлерюгенд ему внушили, что солдат непременно должен совершить подвиг. Он верит, что снежная яма, именуемая пулеметным гнездом, двести граммов хлеба и вареная конина — первые шаги к солдатской славе.
А Гофман чует — дело дрянь: если деблокировать, надо бы в первые дни после окружения. А теперь как?
Ни Гофман, ни другие не знают, насколько велик Сталинградский котел, далеко ли отошел фронт. Они не знают ничего. Известно только, что входят в состав восьмого армейского корпуса, обороняются фронтом на запад. И еще знают, что армия снабжается по воздуху. А долго ли можно снабжать армию по воздуху? И что это за снабжение? Если не убьют, передохнут с голода. Обермайер правильно говорит.
Сейчас будет смена, они придут в землянку, затопят печку, Обермайер станет говорить… Гофману начинает казаться, чем страшнее будет говорить, тем скорее все кончится.
Чем хуже, тем лучше.
Наверно, такие мысли приходят оттого, что вера иссякает. Даже Гейнц молчит сегодня. До этого все говорил, говорил… Каждый день рассказывал, как маршировали они в гитлерюгенд, как он готовил себя к войне, как жаждал подвига. Его заветной мечтой было получить награду из рук фюрера.
Но сегодня молчит. Гофману начинает казаться — тот думает над своими речами, над своими словами. А может, закоченел? Они уже давно сидят вот так. Гофман толкает его плечом:
— Не спи. Сейчас придет смена, погреемся и отдохнем.
— Я не сплю, — отозвался Гейнц Упиц. — Только греться мне не придется. Меня назначили в похоронную команду.
— Как? — удивился Гофман. — Ты уже ходил в похоронную команду. Третьего дня.
— Не знаю, меня назначили в похоронную команду опять.
Вдруг все на свете показалось Гофману нелепым и неправдоподобным, как на деревенской театральной сцене: и факельные шествия, и крики «Хох!», и парадный марш пехотных колонн. Потом горели, пылали города и деревни, казалось, прямо в огонь пикировали бомбардировщики…
Зачем? Разве Германия не могла жить без этого?
По неглубокому ходу сообщения подошли, подползли двое. Один полез в карман — должно быть, за сигаретой, — другой сказал:
— Есть новости.
Гейнц Упиц живо вскинулся:
— Что, приказ?
— Франц пропал.
— Обермайер? Как пропал?
— А так пропал.
Закурили одну сигарету, пустили по рукам.
— Пропал, — повторил солдат. — Унтер-офицер Штоль считает — перебежал к русским.
Гофману отчего-то сделалось страшно. Гейнц Упиц растерянно побегал глазами:
— Не может быть!
Все тот же солдат, обжигаясь окурком, покашлял:
— Должно, во время артналета. Винтовка на месте, а Франца нет.
Помолчали. Гофман сказал:
— Они в плен не берут.
Один из сменщиков приподнялся, стал глядеть в сторону русских.
— Может, не берут, а может, и берут. А вот норму конины опять сократили: теперь будут давать только сто граммов.
На снега, на промороженные окопы и блиндажи опустились ранние сумерки. Гофман приподнялся, посмотрел, увидел разорванные тучи, кровянистый ветреный закат. До Германии без малого три тысячи километров, а до русских позиций сто шагов.
Что же будет?
Скорее бы в тепло, задремать, забыться…
В землянку набились тесно, пахло керосиновой копотью и кофе. На фанерном ящике, который служил унтер-офицеру Штолю столом, шатался тощий огонек, на заиндевелых стенах колыхались нелепые тени. Гофман протиснулся вперед, поднялся на носки, увидел мятый лист бумаги в руке унтер-офицера… В лицо Гофмана кто-то дышал табачной вонью, повторял одно и то же: