— Проклятье. Еще раз проклятье.
Лист бумаги опустился ближе к огню. Гофман испугался, что вот сейчас бумага загорится и ему не дадут пайку хлеба.
Солдаты напирали, унтер-офицер Штоль осаживал сердито:
— Форзихт! (Осторожно!)
Наклонялся над листом, выкликал фамилии:
— Лотар Фиш! Бруно Беккер!
Ящик сдвинули, огонек рванулся и погас.
— Вы не солдаты — стадо скотов! — заорал Штоль. — Убирайтесь ко всем чертям!
Опять зажгли коптилку, и опять унтер-офицер стал вызывать по фамилиям:
— Гефрайте Губе! Где Гефрайте Губе?
Гофман сказал:
— Господин унтер-офицер, Гейнц Упиц должен работать в похоронной команде.
— Упиц! Где Упиц?
Гейнц протянул кружку:
— Я, господин унтер-офицер. Я должен идти.
Ему плеснули горячего кофе, дали кусок хлеба.
— Оскар Шуберт!
Гейнц Упиц выпил свой кофе, но уходить медлил, и Гофман понял, как не хочется парню идти на мороз, таскать, сволакивать покойников. И зачем это? Надо бы просто складывать. В одно место. Шибануло, толкнуло в переносье: увидел, как волокут на плащ-палатке его, Гофмана. Услышал бормотанье пастора: «Господи, упокой убиенного сына твоего…»
Очнулся от мгновенного забытья, мотнул головой: черт побери!..
Нет, ему не сделалось страшно: лучше конец без мучений, чем мучения без конца. Но толкнулась в голову надежда: может, враки, что русские в плен не берут?
Унтер-офицер Штоль крикнул:
— Упиц, ты хочешь, чтобы я таскал покойников?
Солдат сунул хлеб за пазуху, решил: «Съем, когда вернусь».
Он шел, пахал ногами порошистый снег, чувствовал под собой неподатливый наст, но вдруг проваливался по колено, выволакивал ноги и снова проваливался… Шел ровняком, бездорожьем, спускался, сползал в траншеи, пробирался окопными переходами… Неожиданно очутился в тупике. Простуженный, промороженный голос окликнул:
— Стой. Кто это?
Гейнц Упиц увидел закутанного солдата, из-за плеча торчал штык.
— Ты кто? — спросил часовой.
Гейнц Упиц подумал вдруг, что вот сейчас этот солдат пырнет его в живот. И не будет никакого спроса-ответа. Вынесут, выбросят из траншеи, чтобы похоронная команда закопала его.
— Ты что, глухой? Или, может, спятил?
Часовой стащил с плеча винтовку. Гейнц видел, с какой неохотой он делает это, и решил, что солдат раздраженный, сейчас сделает шаг вперед, вонзит в него штык. Только потому, что не может уйти со своего поста.
— Я из похоронной команды, — объяснил Гейнц. — Иду в расположение первого батальона.
Часовой разразился длинным ругательством, махнул рукой:
— Шагов сто. Не угоди только к русским. — И засмеялся, захрипел, залаял: — Проклятье и еще раз — проклятье! Прошлой ночью мой старый камрад перепутал…
— Из нашей роты один ушел днем, — сказал Гейнц Упиц. — Два Железных креста за геройство… Кого-кого, а его советские комиссары шлепнут.
Часовой опять засмеялся:
— Сопляк. Ты совсем сопляк.
Гейнц ничего не ответил, стал карабкаться наверх. Часовой придержал его за шинель, попросил:
— У тебя хлеба нет?
Гейнц потянул, вырвал полу шинели. Сзади, в окопе, солдат сказал:
— Ты, парень, своего не упускай. В похоронной команде люди сыты и тепло одеты. У каждого покойника что-нибудь находится.
— Покойников обшаривают еще в окопах, тепленькими.
Часовой согласился:
— Это так, — и снова напомнил: — Шагов сто. Сгоревший грузовик. Там один из вашей команды уже дожидается.
Небо над головой было морозное, звездное. И вовсе это не звезды: кто-то прошелся из края в край, из конца в конец, и как пахарь из торбы бросает на пашню зерно, так невидимый большой человек раскидал по темному небу великое множество драгоценностей; они сверкают, лучатся холодным блеском, влекут к себе неживой обманчивой улыбкой, обещают и не даются…
Гейнц Упиц мысленно потянулся кверху, ему захотелось оторваться, уйти от земли, от снега и мороза, от своего пулемета и от покойников. Самым страшным показалось вдруг, что сегодня, совсем скоро, услышит прусскую «Глорию». Он был на фронте всего лишь месяц, но за этот срок уже привык к смерти, она его не волновала и не трогала, а вот звуки похоронного гимна захолаживали нутро, хотелось заткнуть уши и убежать. Чтоб только не слышать. В прошлый раз, когда кидали покойников в яму, пастор читал молитву, а духовой оркестр тянул, выводил, расстилал по черным снегам скорбную мелодию.
Зачем это?
Гейнц Упиц угодил на стежку, но идти все равно было неудобно, потому что сапоги окручены тряпками да еще веревками. Однако на стежке веселее.