Вон сгоревший грузовик, а вон солдат, который дожидается… И еще двое.
Только не надо «Глории»…
Кругом было тихо, лишь на краю земли небо то и дело светлело, поднималось и опять садилось, валилось в обнимку с горизонтом. Оттуда доносился непрестанный гул, там работала артиллерия. Но это очень далеко — вероятно, километров двадцать.
Только бы не было «Глории».
— Эй, свиное рыло! Мы ждем тебя целый час!
Упиц подошел, спросил:
— Много?
— Двенадцать. Один совсем тепленький, на нем шерстяная кофта. Пауль Шварц, из моего взвода. Я точно знаю — на нем кофта из чистой шерсти. Если хочешь, сними.
— Ты поможешь? — спросил Упиц.
Удивился и обрадовался, что предложение не испугало, не оскорбило. Что ж, солдаты фюрера не должны распускать нюни. Этому учили в гитлерюгенд. Не взять шерстяную кофту просто глупо.
— Ты поможешь? — переспросил он.
— А сигарету дашь?
— Дам, — сказал Упиц. — И не будем терять времени.
Покойник лежал на спине без сапог. И перчаток не было. Солдат приподнял мертвеца за голову, а Гейнц Упиц принялся стаскивать шинель. Как снимать кофту, Гейнц не знал: труп окоченел.
— Заломи руки, — посоветовал солдат. — Сделай ему «хенде хох».
Кофту сняли, Гейнц сунул ее за пазуху. Вспомнил:
— Шинель надо опять надевать?
Солдат, ругнулся:
— Зачем? Ему все равно. Родные тоже не узнают. Мы с Паулем из одной деревни. Вместе ходили в школу, вместе призывались. В сороковом году. У меня три ранения, а его словно заговорили… Ну, прямо как заговорили! Ни царапины, ни контузии. А сегодня — раз! — готово дело. — Солдат расстелил плащ-палатку, звучно высморкался: — Понесем его первым.
Подняли, положили на плащ-палатку.
— В последний путь, — сказал солдат. — У него жена и двое детей. Две девочки. Такие милые девочки… А жена любит глядеть через плечо.
— Это как? — не понял Гейнц.
— А так: едва только муж отвернется, она другому подмигивает. В июле был я в отпуске… Встретила меня на улице, приглашает: приходи, дома никого не будет. Знаешь, я не пошел. Как-никак — друзья, вместе в школу ходили, в одном взводе служим, — и потребовал: — Давай сигарету!
Далекая орудийная канонада загустела. В те мгновения, когда огненные сполохи отбивали горизонт, озаряли небо, тут, возле покойников, становилось как будто еще темнее…
— Русские рвут нашу оборону, — сказал солдат. — Помилуй бог.
— Может быть, наши идут? — робко спросил Гейнц Упиц.
— Обещали девке жениться, — плюнул солдат. — Берись!
Тащить было нетяжело. И недалеко. Возле ямы покойников складывали рядком, топтались, грелись, тянулись к одной сигарете.
— Пастора нет. Должен прийти пастор.
Но пастор не пришел. Гейнц Упиц обрадовался, решил, что оркестранты тоже не придут. Значит, не будет «Глории».
Но оркестранты пришли, их было пятеро. Они остановились поодаль, сошлись тесно, как будто решили посоветоваться, пошептаться.
— Цвай, драй.
Гейнц Упиц ждал. И все-таки вздрогнул. Ему показалось — этот звук, неживой, протяжный, скорбный, зародился в глубине могилы, вышел, выплыл и разлился над черными снегами и разбитыми блиндажами, над мертвыми и живыми. Но вдруг окреп, ураганно метнулся кверху, к боязливым, трепетным звездам. Однако не осилил, не достал, поник и опустился с тихим жалобным стоном, как будто решил похоронить самого себя.
Кто-то скомандовал:
— Начали! Быстро!..
Гейнц Упиц взял мертвеца за ледяные ноги, поволок, потащил… Крикнул:
— Помогай!
Кто-то сердито повторял одни и те же слова:
— Головой в одну сторону! Головой…
А звуки похоронной мелодии, то заунывные, низкие, то громкие, плачущие навзрыд, о чем-то просили, умоляли, тосковали…
Покойников кидали в яму торопливо, они падали, точно огромные поленья ложились друг на друга.
— Головой в одну сторону! Эй ты, болван, не видишь, где голова, где ноги?
Другой сказал равнодушно:
— Бог сам разложит как надо!
«Глория» стонала на последнем звуке, она хотела войти в душу и доказать, что умереть лучше, чем жить.
Гейнц Упиц отшатнулся. Ему вдруг показалось, что траурная мелодия тянет его в могилу, он уже не в силах противиться, он сейчас шагнет… И не будет больше Гейнца Упица. А кофту заберут другие. И сапоги с него снимут…
У него хорошие, крепкие сапоги, а в землянке унтер-офицера Штоля тепло…
Надо поскорее уйти от могилы. Уйдет и будет жить. Ему только девятнадцать лет, он лучше всех ходил в строю с отрядом гитлерюгенд, знает много патриотических песен, у него здоровый организм…