Пятьдесят первый армейский корпус не выходил из боя. Усиливая ненадежные участки, затыкая многочисленные дыры в обороне, генерал Зейдлиц уже израсходовал все свои резервы, не мог маневрировать частями и подразделениями без опасения, что русские не прорвутся именно на том участке, который ослабил.
Русские вязали его по рукам и ногам.
— Господин Жердин ошибается! — кричал фон Зейдлиц и взмахивал кулаками. — Да, да! Я знаю, как дорого стоит держать меня в напряжении! Он выдохнется быстрее меня!
Генерал Зейдлиц хотел именно этого: чтобы русские выдохлись прежде. Нервничал и суетился потому, что каждый день промедления подводил шестую армию к черте…
Как ни плохо сейчас, с каждым днем будет еще хуже.
Генерал фон Зейдлиц метался в своем убежище. На минуту забывал про русских, про генерала Жердина, он видел Паулюса, фон Манштейна:
— Жалкие трусы! Они дрожат за собственную шкуру! У них не хватает мужества взять на себя ответственность. Трусы, трусы!
Точно вспомнив главное, останавливался, вскидывал голову, ловил ухом орудийные раскаты. Спрашивал:
— Сегодня — сколько градусов?
Генерала успокаивали:
— Русские атакуют силами семьдесят восьмой дивизии. До ледостава можно не опасаться.
— Не опасаться! — кричал фон Зейдлиц. — Я знаю русских, и я знаю командира семьдесят восьмой дивизии! Расчетливый, храбрый генерал…
Его поправляли:
— Полковник.
— Какая разница! Я ценю голову! Мы, немцы, перестали ценить голову, стремимся обменять мозги на сапоги! Для нас главным стало — хорошие сапоги! Полковник Добрынин угрожает разорвать нашу оборону… Мы стоим на краю пропасти и смиренно ждем, когда люди, у которых всего лишь новые сапоги, прикажут или позволят нам действовать решительно. Сами не можем, не смеем!
Садился за стол, дышал гневно и трудно: в окружении под Харьковом, в оборонительных боях на западном берегу Дона генерал Жердин всегда следовал букве приказа? А полковник Добрынин?..
Мужество русских изумляло.
Генерал фон Зейдлиц помнил пленного артиллерийского капитана, которого допрашивал лично: высокий, могучий, с прямым неуступчивым взглядом. Капитан был озлоблен своей неудачей, стоял, вольно отставив ногу в огромном кирзовом сапоге, придерживал раненую руку.
— Не трудитесь, генерал. Мне осталось хорошо умереть, и я сумею это сделать!
Генерал фон Зейдлиц тогда сказал:
— Мы все-таки попытаемся вас заставить. Мы обещаем…
Капитан шагнул вперед:
— Я командир Красной Армии и коммунист. Плевать я хотел на ваши угрозы и посулы!
Командира семьдесят восьмой дивизии он видел таким же сильным и неуступчивым. Генерал фон Зейдлиц стоит перед ним, вытянув руки по швам. И другие…
Гром и молния! Кто-кто, а он, генерал фон Зейдлиц, не доставит русским этого удовольствия. А под ложечкой, в самой середке, оборвалась наболевшая жилка… Как будто почуял, увидел на полтора месяца вперед. Тогда вместе с другими генералами он будет стоять под русскими автоматами, безоружный, беспомощный, жалкий. К тому времени в нем не останется уже ничего — ни твердости, ни веры. В нем сохранится желание взглянуть на полковника Добрынина. И он увидит его… Но это случится полтора месяца спустя, а сейчас генерал Зейдлиц ничего этого не знал. Лишь укололо нехорошее предчувствие. Полковника Добрынина вообразил удивительно точно. Не ошибся даже, с каким напряжением следит тот за ходом боя…
Иван Степанович тяжело гнулся над телефоном:
— Приказываю атаковать! Полковник Крутой, вы меня хорошо слышите? Вперед!
— Товарищ комдив, задачу, которую вы поставили в восемнадцать ноль-ноль, я понял. Нужна помощь армейских саперов. Вы согласились…
Голос у полковника Крутого невозмутимо спокойный, как будто вознамерился сбить с командира дивизии дух жестокой решимости.
— Делайте что хотите! Но с группой старшего лейтенанта Агаркова должны соединиться! Вы меня слышите? К семи полк должен выйти на новый рубеж!
И командир полка, чувствуя, что категоричность Добрынина вызвана, как видно, приказом Жердина, кашлянул:
— Слушаюсь, товарищ комдив!
Он произнес эти слова без лишней поспешности, принимал приказ как самую крайнюю необходимость. Похоже, подступила нужда не жалеть живота своего. И до этого не выходили из ближнего боя, а теперь — хоть помри…
Вот уже трое суток с Агарковым нет никакой связи. Тяжелый снаряд развалил тоннель, по стрельбе можно понять, что люди живы. Много ли, мало, но живые есть. В голову лезут тошные мысли о сыне Ивана Степановича, полковник Крутой ловит себя на мысли, что готов повести штурмовую группу сам.