— Сюда, сюда, товарищ комдив.
Капитан Веригин плечом почувствовал, как выпрямился командир полка. Осторожно кашлянул. Ну да, комдив Добрынин.
У капитана Веригина метнулось в голове: сын ведь…
Подошли трое, остановились. Сделалось тесно и неудобно. Полковник Крутой стал докладывать медлительным голосом. А капитан Веригин старался и почему-то не мог разобрать слов. А точнее, привычные слова доклада показались ему лишними, совсем ненужными. Потому что главное будет через час. Нет, должно быть, через полчаса.
— Комбат Веригин где? — спрашивает Добрынин. Голос резкий. Вслед за таким голосом ждешь выстрела. — Капитан Веригин!
Андрей делает шаг вперед, привычно берет под козырек. Но слова не идут, слов нет. Они застряли, забылись, пропали.
Нет слов, потому что — сын. Надо, чтобы люди были живы. Вот что надо. А не слова.
Полковник Добрынин что-то говорит. Андрей знает: о сыне командир дивизии не скажет ни слова…
Капитан Веригин делает еще полшага:
— Товарищ комдив, я поведу сам! Разрешите!
И голос Добрынина:
— Давай, комбат.
Оказывается, у Добрынина обычный голос. Как всегда. Только с хрипотцой.
Надо обеспечить фланги, выйти на рубеж и закрепиться. Вот что главное. Или что там еще? Ах да: были бы ребята живы…
ГЛАВА 11
В темном холодном подвале живых осталось семеро.
Тот первый день, когда вышли в тыл противника через тоннель и заняли круговую оборону, отошел, отодвинулся далеко, дни и ночи потянулись нестерпимо долго, от цигарки до цигарки, от сухаря до сухаря, от одной атаки до другой. Они были не просто в тылу противника, а в тесном кольце. Их обложили в ста метрах по кругу. В первые дни немцы пытались взять нахрапом. По тому, как гнали в атаку своих солдат, было заметно, что немецкие командиры встревожены так, словно здесь, на этом участке, будет решена судьба шестой армии. А капитан Веригин кричал по телефону:
— Молодцы!
Каждую ночь Михаил Агарков пробирался в коробку, которую обороняли Шорин, Лихарев и Анисимов, послушать, поругать капитана Веригина. В каменной глубокой яме, которую превратили в дот, выкуривали цигарку, дышали в ладони, толкались для сугрева.
— Еще немного, — заверял Михаил после разговора с командиром батальона. — На участок нашего полка немцы перебросили новые части. Ясно? Вот это мы!
Шорин угрюмо жаловался:
— Жрать охота.
Анисимов совал ему сухарь:
— На вот, пожуй.
Шорин отворачивался.
Лихарев докуривал, обжигал губы, заверял:
— Мы никуда не спешим, товарищ старший лейтенант. По мне, где ни воевать, лишь бы воевать.
Анисимов взглядывал на него испуганно, взмахивая рукой, точно отбивался:
— Будет тебе, будет!..
Приподнимался, высовывал голову, смотрел в сторону противника. Хоть яма и в коробке, обзор хороший: два простенка обрушены, огонь ведут едва ли не по кругу. Хорошая яма, ничего не скажешь. Но сидеть в ней сутками радости мало. В подвале, где обороняется вся группа, тоже ни печи, ни перины, ветер гуляет и снег замахивает, но там хоть поразмяться можно, пробежаться из угла в угол. Поэтому, а скорее всего чтобы побыть на людях, в подвал приползают либо Шорин, либо Анисимов. А то и Лихарев. Этот все больше молчит: нашел — молчит, потерял — молчит.
— Удивительный человек, — разводит руками Анисимов. — Ни страха-боязни в ем, ни печали, ни радости… А нынче, братцы мои, видел, как Лихарев смеется. Немцы, значица, поднялись, а Лихарев в аккурат — за пулеметом. И ловко так жиганул… Раз, другой… Ровно косой по ногам. Глянул я на Лихарева, а он смеется. Будто веселую пляску смотрит. Верите, братцы мои, страшно мне сделалось.
Приходил погреться, потоптаться Лихарев. Курил, слушал, молчал. Семен Коблов спрашивал:
— Живем?
— Ничего, — нехотя отвечал Лихарев. — Сухари есть, патроны есть — жить можно.
В один из таких приходов закурили из одного кисета, Семен Коблов спросил:
— Дома-то кто у тебя?
Подошел Михаил Агарков, толкнул в плечо:
— Здорово, Лихарев!
Другие подошли, тоже потянулись к кисету.
Не по новой должности спросил Семен Коблов — по старой окопной дружбе. Выходило так: плечо к плечу воевали, из одного котелка хлебали, одним по́том умывались, а знали друг друга мало. Молчит-помалкивает Лихарев, молчит и Коблов. Переспросил уже настойчиво:
— Дома-то у тебя — кто?
Лихарев всегда смаковал цигарку, по-особенному вкусно шлепал губами, словно пробовал сладкую патоку. А сейчас выплюнул окурок, сказал:
— Никого! У меня, считай, и дома-то нет.