Они сели близко и тесно, глядели друг на друга неотрывно, жадно, словно встреча — не встреча, удивительное видение и вот сейчас все растает и пропадет, останется одно разочарование.
Подошли, подсели другие. Но Игнатьев и Коблов никого не замечали, никого не видели.
— Игнатьев… — уж в который раз повторил Семен Коблов. Потянулся вперед и опять обнял. Засмеялся тихо, успокоенно, словно самому себе. Словно понял, убедился наконец, что это не сон, не ошибка, что это действительно Игнатьев. Тот самый Игнатьев, с которым делили последний кусок, который помог ему остаться в живых.
Игнатьев был все такой же, как тогда, в апреле, только глаза стали тусклыми, излинялыми.
— Перед тем как переправиться сюда, в Сталинград, видел во сне комдива Добрынина. Будто несем его. Ты и я. Ну, помнишь, как тогда… А он поманил меня рукой и погладил по голове.
— А что же, — сказал Коблов, — узнает Добрынин, обрадуется.
— Как? — не понял Игнатьев.
Коблов догадался: Игнатьев ничегошеньки не знает — ни номера части, ни фамилий командиров.
— Дивизия-то наша. Ты понимаешь? Наша, семьдесят восьмая! И комдив — Добрынин. А это знаешь кто? — Коблов неумело, хриповато засмеялся, толкнул в плечо соседа. — Ты знаешь, кто это?
— Мой напарник, — ответил Игнатьев. — Мы поработали с ним…
— Не знаешь ты, — смеялся Коблов. — Это сын комдива Добрынина!
Игнатьев испуганно всплеснул руками:
— Да ну! — и, словно не веря никому и ничему, словно боясь, не решаясь поверить, крутил головой, зыркал по сторонам удивленными счастливыми глазами. Трогал Костю за плечо: — Правда?
Ему казалось невероятным, что после Харькова, после плена, побега и бредовых недель, когда день и ночь шел за фронтом, — попал в свою часть, к своему командиру… А это сидит Коблов. Семен Коблов! Господи!.. И сын комдива Добрынина… За пулеметом. Это как же так? Господи…
— А батальоном? Кто командует батальоном? — спросил Игнатьев.
— Батальоном командует капитан Веригин, — ответил Коблов. — Только ты его не знаешь. Это уже без тебя.
Боясь поверить собственным ушам, Игнатьев даже привстал:
— Веригин? Ты постой, постой! Неужто Веригин?
— Не знаешь, — повторил Коблов. — Уже без тебя… Ты-то — как? Помню, как развели нас тогда в разные стороны, так и с концом. Тебя-то — куда?
Коблов увидел, что Игнатьев как-то съежился вдруг, спрятал голову в плечи. Как тогда, в бомбовой воронке, когда подошел к ним артиллерийский капитан. В лице, во всей фигуре опять проглянуло беспокойство, которое было у Игнатьева во все дни, пока выходили из окружения.
— Ты-то как? — опять спросил Коблов.
— Я-то? — засуетился Игнатьев. — Меня, брат, чуть к стенке не прислонили тогда… Но только — ничего. Опять послали искупать.
— Чего искупать? — пугаясь своей догадки, отпрянул Коблов.
— Не знаешь… — тихонько вздохнул Игнатьев. — Как будто не знаешь, — поднял, вскинул голову, глянул в глаза недоверчиво и просительно. — На роду, что ли, написано… Отделили меня тогда, набралось нас человек пятнадцать, ненадежных. Посадили на полуторку, повезли. Вот ведь как получилось: вас в одну сторону, меня — в другую. Должно, не понравился я капитану. Помнишь, молоденький такой капитан, с забинтованной рукой? Должно, лик у меня подозрительный. — Игнатьев крутнул головой, как будто хотел убедиться, слушают или нет. Глаза у него посуровели, он заговорил ровным, спокойным голосом, словно о ком-то постороннем, не о себе: — Привезли в часть. Новая часть, только что сформировали. Обо всех спорах-допросах я рассказывать не стану — долго. А вот как на Харьков наступали…
— Постой, — сказал Коблов, — армия-то — наша?
Игнатьев махнул рукой — не все ли равно? И заторопился, зачастил неразборчиво, прихлебывал крутого воздуха, тянул его сквозь зубы, задыхался и пристанывал:
— От нашего полка осталось… Считай, ничего не осталось. Но пополнили. И опять шли вперед, тонули в Северском Донце… — словно вспомнив, что его слушают, что перед ним Семен Коблов, протрезвелым голосом сказал: — Сам ведь знаешь, направление было одно.
Коблов кивнул:
— Знаю.
— В те дни я видел столько героизма и смертей, что, как ни сложится дальше война, Харьков останется в памяти до конца.
Коблов согласился:
— Останется.
— В окружении, голодные, израненные красноармейцы дрались до последнего вздоха. Командир полка, весь в бинтах, со знаменем и с пистолетом. А кругом немцы. И нет никакого спасения…