Игнатьев посмотрел вокруг отрешенным взглядом. Точно забыл, где находится, с кем говорит. Словно увидел себя опять под Харьковом, под полковым знаменем, словно опять — никакого спасения.
— А меня — снова… Что случилось — не знаю. Как в атаку шли — помню. И знамя помню. Что было потом — не знаю. Очнулся — ведут меня под руки. Двое ребят… А сами в крови. Это что же такое? Идем в колонне, кругом немцы с автоматами. Это что же, плен? Ну да… И хоть бы ранен!.. Веришь, душа у меня перевернулась. Скажи сосед: «Давай, застрелю тебя», ответил бы: «Стреляй». Ить в третий раз! Из боя — на ту сторону. — Игнатьев поднял голову, сказал серьезно: — Должно, судьба такая.
Было заметно, что переживает, мучится, ищет причину своих неудач, ищет оправдания у товарищей, у самого себя.
— С привала бежал, — продолжал Игнатьев. — Охрана небольшая, нетрудно было. Сутки пролежал в яме, метрах в сорока от гредера. Слышал, как разговаривают, томашатся на дороге… А я здоров как бугай, документы в кармане. От этого и радостно, и жутко. Выйдешь к своим, школьник и тот не поверит тебе.
За спиной Игнатьева покашляли:
— Школьник не поверит — он не воевал.
Игнатьев опять заторопился:
— Шел на восток и ночью и днем. Правду скажу: не боялся. В форме шел, при всем параде. Только автомат немецкий. Ну вот… Считай, открыто шел. Заходил в села, чтобы побриться, хотел принять смерть гордо. Что ни говори, в живых остаться не надеялся. Таким манером ушел я за Оскол. Однажды, на хуторе Грачи, случай свел меня с девчонкой. Да… Вот оно как было: решил я заночевать. Огородами, кукурузой подошел к самой околице, смотрю. Я к этому времени стал нюхом угадывать, в какой двор зайти, куда постучаться. Дело было вечером, заря истухала. Вышла на крыльцо девчонка… Ну, какая девчонка? Невеста. Гляжу на нее, даже страшно сделалось: на такую-то охотники найдутся. Ну, думаю, девонька, как-то сложится твоя судьба? А девчонка глядит на восток. Потом стала креститься. Верите? Перевернулось во мне. Кажется, все отдал, только бы сбылись ее желания. Говорит она что-то, говорит, а из глаз слезы. Потом разобрал: «Андрюшенька, Андрей…» Брата звала либо милого… Вышел я из кукурузы, сказал: «Не пугайся, моя хорошая. Свой». Не думал я, не гадал — бросилась ко мне на шею: «Товарищ, товарищ!..»
Игнатьев перевел дух, оглядел молчаливых солдат.
Коблов сказал:
— Ночевали мы в Грачах тогда. Помню, комбат Веригин всю ночь просидел с хозяйкой на крыльце.
— Точно, — сказал Игнатьев. Живо крутнул головой, как будто призывая в свидетели, и вдруг закричал громко и восторженно, взмахнул большими руками: — Она! Ей-богу — она! Все рассказала: и как попросились вы на ночлег, и как всю ночь проговорила с командиром батальона… А какой-то боец, большой такой, здоровенный, подошел и говорит: «Уснули бы, товарищ комбат».
— Я подходил, — тихо сказал Коблов. — Скажи пожалуйста… И слова я сказал эти самые. Все сходится.
— Вот! — Игнатьев ликующе засмеялся. — И Веригин, и зовут Андреем, сказала… Чернявая такая, на цыганочку похожа.
— Все правильно, — сказал Коблов. — Это Нюра.
— Ну да! Такая чернявенькая, голос как у гулюшки. Право слово.
Игнатьев замолчал, точно испугался своего восторга. Но было тихо. Немцы словно временили, чтобы только Игнатьев успел рассказать.
— В Грачах-то и узнал я, что приходили вы. Семьдесят восьмая дивизия. — Игнатьев протянул руку, взял у кого-то окурок, жадно глотнул табачного дыма. — Верите, братцы мои, всю ночь не спал. Не идет сон, хоть глаза выдави. А утром, чуть свет, Нюра засобиралась со мной. Я говорю ей: «Ты с ума сошла! Ведь и сам не знаю, куда иду!» Она и слушать не желает: иду, и все. И в красноармейском, говорит, не дело: не сегодня-завтра поймают. Обрядила меня в отцовское, документы, что остались от него, дала. Все пришлось впору. Даже рукава оказались по мне. Какая ни есть одежда, рукава бывают мне коротки. А тут — как раз. Обрядила, значит, собрались в дорогу. Ну как есть отец и дочь. Историю придумали складную, документы — подлинные. Мои военные документы зашила в свои ухороны. Как ни отговаривал идти — ни в какую. Доберемся, говорит, до своих, обязательно найду Андрея. Коль знаю номер дивизии — найду. Ведь вот она какая штука: отец воюет, двое братьев, мать похоронила, а пошла искать чужого человека. Это как?
— Девки — они чумовые, — сказал кто-то.
— А что, действительно про нашего комбата?
— Не знаю, — сказал Игнатьев, — только все сходится.
— Дальше, — торопил Коблов.
Михаил Агарков, который слушал Игнатьева не проронив ни слова, спросил: