«Шестая армия на Волге выполняет историческую миссию. Держитесь!»
Он понимал, что армия обречена, словами об исторической миссии Гитлер пытается утешить и удержать… В ноябре Гитлер еще надеялся, теперь стремится подпитать фронт мертвыми соками шестой армии.
Оправданно или не оправданно?
Паулюс шагал по тесному прокуренному бункеру, в сотый, а может, в тысячный раз останавливался перед картой, прикидывал, сопоставлял, предполагал…
Надежды не было. Только капитуляция.
Конечно, он мог попытаться склонить к этому командиров корпусов и дивизий; он мог, наконец, приказать…
Капитуляция была средством спасения солдат. Но Паулюс думал о войне, о Гитлере и о себе. Солдат — он для того, чтобы умереть. И не имеет никакого значения, где умрет — в Африке, на Балканах иль в Сталинграде. Надо только, чтобы смерть его окупилась победой.
Кончина армии будет его собственной кончиной.
Однако почему?
Он, Паулюс, символизирует шестую армию. Но разве гибель армии обязательно должна означать его собственную кончину?
В рождественскую ночь генерал Паулюс говорил тихие, душевные слова. Горели свечи, за столом сидели понуро. Пахло горячим воском и сырой землей. В хрустальных рюмках тусьменно искрился коньяк.
Паулюс говорил стоя, лицо у него было худое, желтое, а залысины на голове удлинились, покатый лоб сделался выше. Поза тихая, смиренная, а лицо покорное, и весь он при неверном свете свечей был похож на иконописного святого, которого зачем-то нарядили в генеральский мундир.
— Мы встречаем это рождество с думой о Германии. Наши родные и близкие в этот час молятся за нас и надеются…
Шмидт поднял голову, глянул на командующего вопросительно, хотел понять, что стоит за смиренными словами.
— Мы создали крепостные батальоны, превратили нашу оборону в крепость.
Глаза Шмидта сделались круглыми от изумления: в чем дело? Командующий никогда не произносил пустых и лживых слов. Ах, вон… Первый адъютант стенографирует!.. Посмертные записки о мужестве и героизме…
— Фюрер приказал нам держаться до последнего. В торжественный день рождества я говорю: это приказал сам бог! Мы выполним приказ. Ибо интересы Германии выше интересов каждого из нас, — голос был тихий, в нем слышались и грусть, и твердая решимость, а главное — искренность. Никто не мог заподозрить его ни в одном ложном слове. Кажется, он не мог заподозрить даже сам. — Если выполним свой долг и погибнем, Германия воздаст нам по заслугам. Если струсим и отступимся, нас проклянут даже наши близкие.
Господи, что это? Может быть, генерал-лейтенант Фридрих Паулюс готовит себя в пасторы?
— День рождества мы встречаем с думой о боге. Мы даем обещание остаться верными фюреру…
Что с ним?
Ну да, первый адъютант стенографирует…
В дверь коротко постучали. Паулюс медленно повернул голову, восковое отрешенное лицо сделалось вдруг виноватым. Как будто за дверью подслушали его слова. Там обязательно поймут неправильно. И не хочется посторонних, никто не должен нарушать грустного торжества.
Кто это там?
Обер-лейтенант Циммерман вышел. Тут же вернулся, сказал:
— Командир полка из восьмого армейского корпуса. Имеет весьма важное сообщение, господин генерал. Просит пять минут. Говорит — необходимо обратиться лично к вам.
Паулюс почувствовал неладное, недоброе; было мгновение — все в нем возмутилось, запротестовало, но уже не мог, не сумел изменить ни своего церковного тона, ни торжественно-печального настроя…
— Просите, — сказал он страдальческим голосом.
За столом настороженно молчали, как будто вот сейчас ударит гром, разразится гроза. Только Шмидт не выдержал:
— Это неслыханно.
Но произнес тихо, для самого себя.
Вошел подполковник, высокий, в плечах широкий, в русской солдатской шапке и больших сапогах. Он был такой большой, тяжелый и медлительный, что показалось, занял половину помещения: сделалось тесно и как-то неудобно.
Шмидт повторил:
— Неслыханно.
На него никто не обратил внимания, все смотрели на вошедшего. А подполковник смотрел только на командующего, как будто в бункере не было других людей. Он не поднял руку для приветствия, не отдал чести. Лицо было черное, глаза спокойные.
Кто-то сказал:
— Как вы стоите?
Голос испуганный, робкий, словно боялись, что незнакомый подполковник услышит.
— Господин командующий, я пришел к вам, как человек к человеку. Но я рад, что застал вас вместе с подчиненными. Я хочу высказать свое мнение. Это не только мое мнение, а мнение всех знакомых мне офицеров, такого же мнения командир дивизии и даже командир корпуса. Солдаты думают одинаково. Есть основания считать — так думает вся армия.