— Я прошу вас — сядьте, — сказал Паулюс.
Первый адъютант отложил свой блокнот и поднялся:
— Садитесь.
— Благодарю, — кивнул подполковник. — У меня слишком мало времени, я буду говорить коротко. Лучшая в германском вермахте армия гибнет. Это ваша армия, господин генерал-лейтенант… Вы — ее командующий.
Паулюс согласно наклонил голову. Чуть заметно, настороженно… Конечно, подполковник пришел не для того, чтобы напомнить, кто именно командует армией.
— Всех нас предали!
Генерал Шмидт приподнялся на стуле:
— Господин подполковник!..
— Предали!
Паулюс сказал спокойно:
— Ни вы, ни даже я не знаем планов верховного командования. Выпейте с нами рождественскую рюмку.
Подполковник шагнул вперед:
— Планы? Мы списаны и похоронены! Мы больше не нужны, о нас никто не думает. Сегодня получили пять ящиков с рождественскими подарками для моего полка. Я сам вскрывал.
— Вот видите! — громко сказал Шмидт. — Как же вы смеете утверждать?..
Но подполковник не слышал, он смотрел на командующего:
— Ящики я вскрывал сам. И вы знаете, что в них оказалось? — Запавшие глаза сделались большими, гневными, рот повела тугая судорога, а руки шевельнулись, как будто подполковник искал, чем бы ударить… — Господин командующий, в ящиках оказались презервативы!
Это была первая фраза, которую подполковник выговорил громко. Он словно оглушил всех, никто не издавал ни единого звука. Рюмки с коньяком были похожи на поминальные.
Медленным движением смертельно усталого человека подполковник сунул руку в карман шинели, выволок горсть бумажных пакетиков. Протянул. Словно ждал, что у него их примут…
Разжал, распрямил пальцы. С мягким шелестом пакетики рассыпались…
Подполковник вдруг засмеялся, негромко, хриповато, прерывисто:
— Такая вот забота…
И опять никто не проронил ни слова.
— Господин командующий… Вся надежда только на вас. Отдайте приказ, ведите армию. Еще есть силы.
Было слышно, как потрескивает свеча.
— Я — солдат, — тихо сказал Паулюс. — Перед Германией и фюрером мы все — солдаты. Я не могу, не имею права отдать такой приказ.
Подполковник отступал назад. Словно попятился от тишины, от людей, которые не могут ничего.
— Вы тоже предатель! — громко сказал он. — Трус и предатель!
Вынул из кармана парабеллум, приставил к своему виску.
Выстрел показался оглушительным, как взрыв.
Все поднялись. Но никто не тронулся из-за стола. Паулюс вытянул руки по швам, восковое лицо было неподвижное, безучастное, как будто не слышал страшных слов, не слышал выстрела… Как будто ничего не произошло. Сказал — выдохнул:
— Похоронить с воинскими почестями.
Все поняли: самоубийство командира полка предавать огласке не надо. Шестая армия сражается и погибает героически.
И в окопах, на переднем крае, отмечали рождество… В землянке унтер-офицера Штоля горела настоящая свеча, стояла маленькая елочка. Ее сделали из бумаги. И снежинки-блестки прилепили. Кто-то старался, трудился над этой елочкой словно для того, чтобы напомнить, показать, как далеко от Германии, от родных и близких, что праздника никакого нет, а есть лишь свеча, одна сигарета и кусок вареной конины. Есть промороженная землянка, ночь и русские снега.
Зачем пришли?
Свеча горит ровно, огонек клонится в сторону. Потому что нагорел фитиль. Солдаты вокруг ящика, вокруг свечи сидят тесно, смотрят на шаткий чадящий огонек, словно завороженные, словно околдованные. Крутые восковые капли стекают, сползают вниз, оставляют бугристые стежки и застывают. На них наползают новые, все новые… Нарост принимает странную, причудливую форму, с каждой новой каплей эта форма меняется: то напоминает шпиль кирхи, то ствол зенитного орудия… Сбегает еще одна капля. Унтер-офицер Штоль видит нос, губы, подбородок… Командир полка. Поразительно точный профиль. Крутой лоб и насупленные брови. Унтер-офицер видел командира полка всего лишь один раз, но лицо запомнилось. Может быть, всему причиной — воображение. Сегодня утром Штоль встретил своего старого сослуживца, ефрейтора Ганса Торпа. Тот состоит ординарцем при командире полка. Встретились, выкурили сигарету. Поговорили. Ганс Торп сказал:
— Нас предали. Всю шестую армию предали. Нам оставили право подохнуть в котле.
И еще он сказал: