Чувствуя неподъемную тяжесть в руках, нашарил в кармане зажигалку. Вынул, высек огонь. Кто-то крикнул надорванно, истерически-громко…
— Не надо!
Как так? Он хочет увидеть солдат, узнать, что они думают.
Унтер-офицер Штоль прислонил огонек зажигалки к свечному огарку. Было мгновение, показалось, что свеча не загорится. Но огонь схватился за фитиль, вырос, метнулся из стороны в сторону — жирный, чадящий…
— Потушите свет! — крикнул все тот же голос. — Я не хочу!.. Кто это?
Рядом сидят Гофман и Гейнц Упиц. Глаза закрыты, лишь пар от дыхания…
Поблизости разорвался еще один снаряд. Ни один человек не шевельнулся, как будто никто ничего не видел и не слышал, как будто намертво сцепили, сковали каждого холод и боль, тоска и убийственные мысли.
Что думает Гофман?
— Из-зверги!
Голос рванулся, неожиданно громкий, пронзительный, точно человека саданули ножом.
У самой стены кто-то поднялся. Унтер-офицер Штоль видел, как солдат протискивался к выходу.
Зачем?
Солдат вылез наружу, замахнул узкий лаз плащ-палаткой. В ту же минуту раздался пистолетный выстрел. Точно ударили палкой в деревянную стену.
И опять никто не пошевелился. Только Гофман открыл глаза. Он сказал:
— Карл Штилерман.
Зажмурился, опустил голову. Ему не было жаль Штилермана — страшился за себя. Конец был ощутимо близок, он виделся унизительным и постыдным, а Гофман не должен ни думать, ни рассуждать. Он имеет право всего лишь умереть. Его даже земле не предадут — бросят на снег, как полено. Весной, когда растают снега, их будут стаскивать, сваливать в яму. Без имен и фамилий. И никому не будет дела до Штилермана, до Гофмана, до Гейнца Упица, до унтер-офицера Штоля… Всех назовут одним именем. В Германии их назовут героями. А героизма никакого не было. Только страх. Перед своим командиром, перед русскими, перед смертью.
Голод, лютый мороз, кипучая вошь и страх.
Обермайер не побоялся, в ответ на предательство перешел к русским. И правильно.
Да, но присягу он все-таки нарушил!
Нарушил… А генералы, которые оставили армию на погибель, ничего не нарушили? Они предали! Они обманывают и сейчас! Потом они с почестями уйдут в отставку, напишут мемуары. В этих книгах главными героями будут они сами, ни слова не скажут о своем предательстве.
Никто не напишет правду. Выходит, он, Гофман, должен погибнуть, защищая до конца предательство и ложь…
Нет уж!..
Свеча потрескивала, догорала. Сверху, вдоль самого потолка, земляные стены отошли, иней растаял, а ниже, где шатались тени, серебряно блестел, напоминал надгробную фольгу. Солдаты, которые уткнули головы друг в друга, сидели тесно — ни повернуться, ни шевельнуть рукой. И не хотели шевелиться, чтобы не терять тепло. Они уже ничего не хотели — только бы сидеть, только бы задремать и забыться, оттянуть час, когда придется уходить из землянки.
Гофман сидел зажмурившись, он не смотрел на огонь. Как будто все знал и все решил. Нет, он не пойдет за Штилерманом. А сдаться в плен — как? Свои же, товарищи, назовут дезертиром и предателем. Не дай бог. Конечно, единственный выход — плен. Но все боятся начальства, русских и своих же товарищей. Боятся его, Гофмана.
Он боится, его боятся… Так вот и передохнут в страхе. Пришла ясная трезвая мысль: нужна команда.
Но кто подаст такую команду?
Гофман открыл глаза: унтер-офицер Штоль вобрал голову в плечи, пилотку натянул на уши. Он ничем не отличается от других. Только на погонах у него серебряная окаемка. Это великое дело — серебряная окаемка: Штоль имеет право приказать. Прикажет — и сразу все будет правильно. Только захочет ли он приказывать вопреки высокому приказу?
Но должен же кто-то осмелиться!
Унтер-офицер Штоль чуть заметно повел головой. Показалось — в сторону Гейнца Упица.
О чем думает мальчишка?
Гейнц Упиц не мог бы рассказать, что творилось в его душе. В нем было слишком много спеси и восторга, чтобы испугаться, до конца понять весь ужас. Ему, как всем, было и голодно, и холодно… Он обморозил щеки, у него распухли, болели коленные суставы. Чувствовал, что слабеет. Но по-прежнему грезил орденами и полковым знаменем. Сам фюрер жмет ему руку, благодарит за мужество, поздравляет с великой победой под Сталинградом.
Гейнц верит, что фюрер не оставит их. Надо только держаться. Еще два-три дня.
Кто-то поднялся, отмахнул плащ-палатку. В землянку влился синий рассвет, ноги схватило крутым холодом, а свеча погасла. В ту же минуту рванулся перепуганный насмерть крик:
— Русские!
Застучал, залился пулемет, солдаты вскочили, сгрудились в проходе, полезли на мороз. И Гофман… Пропали, отлетели мысли: не было ни Гитлера, ни Манштейна, ни командира полка… Остались только русские. В синем рассвете, по синим снегам они приближались короткими перебежками. Гейнц Упиц кричал Гофману неразличимые слова, потом вцепился в пулемет.