— Генерал-майора фон Дреббера! Он капитулировал, увел в плен свою дивизию! Я требую — судить!
Паулюс наклонял голову, показывал идеальный пробор: соглашался.
Служба связи, информации, делопроизводство работали исправно, четко; звенья огромного армейского механизма все еще работали, с тупым бездумьем делали привычное дело, хоть ничто уже не влияло и не могло повлиять на ход событий. В штабах писали рапорты и приказы, повышали в чинах и разжаловали, судили, расстреливали и представляли к наградам, счетоводы начисляли солдатам и офицерам жалованье, подбивали итог, пересчитывали колонки цифр, искали недостающий пфенниг. А тех, кому начисляли марки и пфенниги, уже не было в живых. И денег в армии не было. И тем, кто оставался еще жив, деньги не требовались. Но в штабах занимались привычными делами, и даже тогда, когда не было решительно никаких дел, старались создать видимость, что занимаются неотложным и важным.
Все делалось для того, чтобы солдаты в окопах стреляли, оборонялись. Генералы понимали, что это бессмысленно, но угрозами и посулами заставляли солдат драться. Одни питали этим врожденную спесь, другие делали это из трусости, из желания угодить высокому начальству. И в штабе армии — звонили, писали, приказывали. И Паулюс, и его начальник штаба, и начальники отделов — все понимали безнадежность, бессмысленность сопротивления, но делали вид, что верят и надеются.
На самом деле все сводилось к тому, чтобы до конца выполнить волю Гитлера.
Даже неистовый фон Зейдлиц не требовал уже капитуляции, его лишь беспокоило, что корпус теряет боеспособность. На оперативном совещании в штабе армии кричал:
— Чтобы продолжать сопротивление, надо накормить армию! Это обязаны сделать вы, господин командующий!
На лице Паулюса не шевельнулся, не дрогнул ни один мускул, холодный взгляд был устремлен поверх голов, в одну точку, и только худые пальцы отбивали на столе беззвучный такт. Не повернув головы, не меняя выражение лица, проговорил чуть слышно:
— Мой фюрер…
Все смотрели на командующего выжидательно и почтительно, как будто от того, что скажет, что произнесет в эту минуту, будет зависеть дальнейшая судьба армии и каждого из них.
— «Мой фюрер, — повторил Паулюс. — Вашим приказам о снабжении армии не подчиняются».
Голос тихий. Трудно было поверить, что диктует, — он разговаривал, сообщал Гитлеру доверительно и откровенно:
— «Аэродром Гумрак с пятнадцатого января годен для посадки ночью. Наземная организация имеется, необходимо срочное вмешательство, грозит величайшая опасность».
За дверью раздался пистолетный выстрел.
Паулюс приподнял плечи: что это? Ну да… Такое уже было… Под рождество.
А сколько осталось самому? Генерала Хубе отозвали из котла. Потому что нужен. А Паулюс не нужен. Списали всю армию. И командующего — для эффекта. Чтобы имперский министр пропаганды мог использовать… Он, Паулюс, обязан всего лишь умереть.
Не спал всю ночь. Курил, слушал ход часов. Пепельница завалена окурками, сигареты рассыпаны, разбросаны.
Вошел Циммерман. Не щелкнул каблуками, не вытянулся в струнку. Паулюс увидел глубоко запавшие глаза, небритое лицо.
Впервые увидел Циммермана небритым.
— Что нового?
Циммерман отрицательно мотнул головой:
— Ничего утешительного, господин генерал. Ответа на радиограмму нет. Транспортных самолетов тоже нет. Вот донесения, крик погибающих. Страшно читать. — И опустил голову: — Извините, господин генерал.
Паулюс прочитал одно донесение. Циммерман видел — от первой до последней строчки. Вернулся к самому началу… И зажмурился… Потом, почти не читая, переложил, перелистал все донесения. Не взглянув на Циммермана, сказал:
— Пишите, — и, делая паузы, не видя, не обращая внимания, готов адъютант или не готов, стал диктовать: — «На основании донесений корпусов и личных докладов их командиров, с которыми еще поддерживается связь, армия докладывает обстановку».
Паулюс диктовал. Восточный участок, северный, западный… Отмечаются явления разложения, опорные пункты и укрытия имеются лишь в районе города, но оттуда нельзя снять ни одной дивизии, так как русские на этом участке атакуют непрестанно. Имеются вклинения, которые грозят прорывом фронта.
Циммерман писал, боялся упустить слово, удивлялся бесстрастному голосу командующего.
— «Восемнадцать тысяч раненых без малейшей помощи перевязочными материалами и медикаментами. Сорок четвертая, семьдесят шестая, сотая, триста пятая, триста восемьдесят девятая пехотные дивизии уничтожены. Фронт во многих местах прорван, дальнейшая оборона бессмысленна», — и неожиданно спросил: — Вы пишете, Циммерман?