— Так точно, господин генерал, — чему-то радуясь, ответил адъютант.
— Пишите: «Поражение неизбежно. Чтобы спасти еще оставшихся в живых, армия просит немедленного разрешения капитулировать».
Откинулся на спинку стула, лицо было мертвенно-бледное. Расстегнул воротник мундира, проговорил раздельно и четко:
— Ка-пи-ту-лировать.
Словно проверил это слово на слух.
Ответ Гитлера пришел незамедлительно. Паулюс читал, строчки набухали кровью:
«Капитуляция исключается. Шестая армия выполняет свою историческую миссию, сражаясь до последнего патрона, чтобы сделать возможным создание новой линии обороны на южном крыле фронта».
— Убийца, — сказал Паулюс.
И было ему решительно все равно — слышат его или не слышат. Запрокинул голову — сделалось нечем дышать: «Сам-то, сам!..»
Но все быстро прошло. Остался Гитлер. Канцлер и верховный главнокомандующий. Паулюс всего лишь генерал-полковник. Он обязан повиноваться. Командиры корпусов и дивизий повинуются ему.
А солдаты?..
Они брели, тащились из города в город, с одного края котла на другой… В окопах все еще стреляли. И на что-то надеялись…
И Гофман надеялся. Он хотел добраться до города. Там он перейдет к русским. Расскажет, что немцы сошли с ума.
Да, да, все немцы сошли с ума!
Надо только отдохнуть. Это ничего, если присядет на одну минуту.
Гофман шагнул на обочину: только одну минуту. Передохнет, наберется сил и пойдет дальше.
Сел. И не было сил открыть глаза. Только зачем открывать? Если так хорошо… Если немощь вылилась, ушла. Если прибавилось тепла…
Немного отдохнет, и все будет хорошо. Сейчас досчитает до ста. И поднимется, пойдет дальше.
Только до ста.
Но досчитал до двадцати — сбился. Начинать сначала? Но ведь можно и не считать. Это совсем не обязательно — считать. Он будет отдыхать пять или десять минут. Тогда дойдет до русских и скажет… Обязательно дойдет, потому что чувствует, как прибавляются силы, как легко ему сделалось и тепло. По снегам, по белой равнине плывут радужные переливы. И справа, и слева… Отовсюду наплывает разноцветье, теплый ветерок ласкает руки и лицо. И никуда не надо идти…
Гофман сидел, уронив голову на грудь; снежинки падали на его лицо и уже не таяли.
ГЛАВА 17
Капитан Веригин читал, перечитывал письмо:
«Андрюшенька, Андрей… Я все равно тебя найду. Всю жизнь буду искать, а найду. И если ты прогонишь меня, останусь где-нибудь рядом, поблизости, чтобы только видеть тебя».
Письмо написано карандашом, наспех, с ошибками, и оттого было еще милее и дороже. Он знал его наизусть, но перечитывал каждый день и даже по нескольку раз. Читая, видел глаза, руки, старенькое полинялое платье в обтяжку, загорелые ноги. Он не просто читал, он слушал Нюру. Видел налитые мольбой и слезами глаза, ощущал ее дыхание, чувствовал неизъяснимый запах волос… «Андрюша, милый ты мой…» В груди Андрея обрывалось и падало. Видел, слышал Нюру — как в ту памятную ночь, в то единственное утро, когда сидели на крыльце, стояли близко, когда прощались. Только слова теперь другие:
«Андрюша, не могу я без тебя! Боец Игнатьев сказал, что обязательно найдет. Если он тебя встретит, передаст на словах…»
Игнатьев рассказывал — в который раз! — как встретил Нюру, как шли по немецким тылам, как добывали пропитание, переплывали Дон…
Андрей требовал:
— Про Нюру скажи…
Игнатьев смотрел на командира батальона виновато:
— Так я же про нее…
— Как одета была, как причесана, какие слова говорила?..
Игнатьев недоумевал:
— Как причесана… Обыкновенно…
Подходил, выручал Коблов:
— Удивительное дело — дошли. Ведь подумать только: от Оскола до Дона по немецким тылам… А Нюра… Я бы незамедлительно женился на ней, вот что, товарищ комбат.
С тех пор как Семен Коблов стал политруком первой роты, что-то изменилось в нем: и тот человек, и не тот. Он был все такой же неторопливый, медлительный, тяжелый, но в его большой фигуре прибавилось стати, словно сбросили ему десяток лет, и говорить он стал охотнее, вроде бы даже складнее, как будто подменили Семена Коблова. И тот же вроде мужик, и не тот…
— Я бы женился, — повторял он. — Честное слово.
Капитан Веригин сердился:
— Поучать, советовать — все мастера.
— А что же тут делать? — настаивал Коблов. — Письма ей пишете чуть ли не каждый день… Вон, полевая сумка полным-полна.