На исходе ночи Добрынин снова очнулся. Медленно и робко, не доверяя самому себе, стал припоминать… Подполковник с шарфом на шее, лейтенант с отчаянными глазами… Потом — полузасыпанный окоп. И танк… Мелькали, взблескивали траки, убегали назад, все назад… А пушка целилась в глаза. Но вспомнить, что было дальше, мешал стальной грохот. Он заглушал звуки, прогонял мысли.
Опамятовался, пришел в себя, кажется, оттого, что сделалось холодно и сыро. Вверху было черно, а рядом, с боков, — еще чернее. Сверху сочилась холодная вода, слышался мягкий шорох. Понял, что идет дождь. Вдруг припомнил решительно все: и подполковника Суровцева, и даже начищенные сапоги лейтенанта Веригина. Припомнил, как упал капитан Иващенко, тяжесть противотанковой гранаты в своей руке…
Теперь — дождливая черная ночь и далекая, словно на краю земли, орудийная канонада.
Теперь — один?
Долго лежал не шевелясь, думал, что же сталось с дивизией? Было ясно, что триста тринадцатый полк уже не обороняется. И если все, что помнит, было последним сопротивлением и дивизия не устояла иль ей приказано отойти, он, полковник Добрынин, остался в немецком тылу. Но сколько времени прошло? Если ночь на исходе, прошло часов десять…
Что делать?
В какую-то минуту полковник Добрынин услышал голоса. Но все пропало…
Это что, померещилось?
Он никогда особенно не боялся смерти. Быть может, потому, что давно свыкся с мыслью: кончит свою жизнь на поле боя. Никогда не думал попасть в руки врага. Всегда казалось, попасть иль нет — зависит лишь от него. А вот лежит — беспомощный, неподвижный.
Неподалеку зачавкали шаги. Все ближе… Хотел повернуться поудобнее, но руки и ноги были чужими, не шевелились.
Может, немцы?
Шаги совсем близко, что-то тяжело плюхнулось, упало. И с радостью, которой не испытывал в жизни, услышал злой негромкий голос:
— Мать твою так и перетак!
Свои!..
Добрынин хотел крикнуть. Но не получилось, только застонал глухо и бессильно.
Немного подальше — другой голос:
— Кубраков, чего там?
Рядом сказали:
— Ищем, ищем да и найдем… живых немцев.
Свои. Ведь свои!..
Потянулся вперед. Каленые стрелы больно пронзили до самой середки. Жгучие молнии вспыхнули и погасли. Сделалось черно и глухо: ни орудийного гула, ни дождя, ни голосов.
Когда пришел в сознание опять, была еще ночь и все так же сочился дождь. Лежал на спине, наверное, дождь и вернул ему сознание.
Нестерпимо болела голова.
Ранен или контужен? Пощупал голову…
Другая рука тоже шевелилась. Нет, не ранен. Боясь, что руки отымутся, вытянул их вперед. Повернулся на бок, великим усилием согнул ноги в коленях. Страшась потерять сознание, поднялся на четвереньки. Тело было слабым, дрожало, голова раскалывалась. Увязая руками и коленями в грязи, вылез из воронки. В стороне, где били пушки, увидел желтое длинное зарево. А рядом было тихо и черно.
Только вялое шуршание дождя.
Куда? И — как?..
Долго собирался с силами, никак не мог отдышаться: один. Его найдут немцы…
Тронул себя за пояс: пистолет на месте. Ага… На душе сделалось легче. Опять встал на четвереньки и опять пополз. Наткнулся на человека… Каска и мокрая шинель.
— Товарищ, товарищ… — слабыми руками затормошил солдата. — Товарищ…
Ползком околесил убитого. Куда, в какую сторону?..
Пушечный гул сделался яснее, проглянула синеватая луна. Прямо перед собой увидел воронку. А рядом с ней убитых. Они лежали густо, кучно, как будто постарались нарочно угодить под снаряд. Превозмогая слабость и апатию, пополз дальше. На что-то натыкался, сваливался в ямы, потом вылезал… Ронял голову на землю и отдыхал.
Когда услышал рокот автомобильного мотора, для чего-то пожалел, что нет у него винтовки. Но винтовка вскоре попалась ему, и он, опираясь на нее, поднялся. Переступил ватными ногами.
В кромешной тьме он ничего не видел, надеялся, что идет на восток. Ориентиром служили окопы. Время от времени опускался на землю, в грязь. Перед глазами, точно наваждение, стоял сухонький подполковник с седыми волосами, в домашнем шарфе. Подполковник держал телефонную трубку, говорил сердитым голосом неразличимые слова. Находила успокоенность, и он, отдаваясь желанию отдохнуть, впадал в забытье Лежал под дождем, видел Арбат и Манежную площадь, шел но улице Воровского… Потом сворачивал в тихий переулок. Он был действительно тихий и очень мирный, этот переулок. Даже дети жили там тихие, удивительно воспитанные. Исключение составлял Костя. Он был несговорчивый, шумливый, у него все получалось не как у других детей, все наоборот. Он являлся непременным участником, а чаще — заводилой школьных историй, которые заканчивались вызовом родителей и домашним разговором всерьез. Учился Костя неровно, случалось, приносил плохие отметки. Показывал дневник, объяснял равнодушно: «Неинтересный был урок». Мать волновалась, Костя дергал плечом: «Завтра принесу отличную оценку. Пожалуйста».