Пришло тоскливое, трезвое: «Вот она, контузия…»
Дождь перестал, вокруг развиднелось, посветлело, не было слышно ни единого выстрела, точно все размокло и размякло, обессилело, прислонилось к измученной земле…
Добрынин все еще не верил.
Рядом сказали сердито:
— Товарищ полковник, мы из семьдесят восьмой. Из вашей дивизии.
После этих слов опять накрыло холодное забытье. Но все-таки он слышал голоса, свои, русские; одного угадал, того, сердитого, что сказал про семьдесят восьмую. Вспомнил: Семен Коблов. Шофер. Сидели рядом в кабине…
От этого стало совсем покойно, словно уверился, что плохое не вернется…
Окончательно пришел в себя у костра. Все так же шел дождь. Вокруг сидели бойцы и понуро молчали. Трое накрылись пятнистой плащ-палаткой. Она живо напомнила Ивану Степановичу танк, который шел прямо на него. И автоматы у бойцов были немецкие… Один сказал:
— Без горячего плохо. Двое суток…
Другой плюнул:
— Добро тебе нудить. Ступай к немцам, скажи, мол, горячего хочу.
И опять сидели, молчали. Все сидели, а Добрынин лежал.
Подошел боец, высокий, широченный в плечах, в больших сапогах. На каждом сапоге — пуд грязи. Неловко нагнулся, свалил возле костра охапку мелкого валежника, сказал:
— На свертке грузовик застрял. Если до темноты не вытащат — подхарчимся.
Это был Семен Коблов, такой же спокойный, уверенный, как тогда, в кабине своего «газона».
А боец, который хотел горячего, поправил обгоревшей палочкой костер, пожаловался в огонь:
— Немцы — что? Я немцев не боюсь, я своих боюсь.
Бросил палочку в огонь, поднял голову. Добрынин увидел скуластое небритое лицо, узкие злые глаза.
— Обидно, понимаешь? На войну добровольно ушел, жену кинул, детей, мать хворую. Ну вот, ушел… От самого Перемышля, считай, топаю. А неделю назад сам не знаю, что стряслось. Ну, танки… Так сколько уж бывало… А тут — сробел. Ничего не помню. Напрочь отшибло. Пришел в себя возле штаба полка. Три версты порол, значит, со страху… Ей-богу, не брешу.
Солдат глянул направо, налево, ожидая, видимо, смешков. Но никто не засмеялся. Все сидели тихие, молчаливые.
— Вот, значит… Набралось нас таких семеро. На скорую руку — трибунал. Однако — ничего. Учли старые заслуги…
Коблов увидел, что полковник пришел в себя, шагнул к нему, опустился на колени. Добрынин спросил:
— Мы где?
— К своим идем, за фронтом.
А солдат, что побывал под трибуналом, повздыхал:
— Идем-то идем, да куда придем.
— Вторые сутки идем, — пояснил Коблов. — У вас где болит-то? — И, не дожидаясь ответа, заторопился: — Мы, товарищ полковник, бутылку коньяку бережем для вас. Ребята вон сказали — французский, — оглянулся, сердито кинул через плечо: — Игнатьев, давай, чего у тебя…
Игнатьев протянул вещмешок, сказал в сторону:
— Было семеро, остался один.
— Ты да я, — сказал Коблов. — Да вот еще… Как так — один?
— Нет, — понурился Игнатьев, — ты — другое дело.
Добрынину сделалось холодно. Сказал:
— Подбросьте дровец.
Коблов покачал головой:
— Нельзя. Немцы в полверсте.
Только сейчас Иван Степанович увидел, что они в неглубоком овражке. Одна сторона пологая, забурьяневшая, залохматевшая голым кустарником, другая, крутояристая, в оползнях мокрой глины… Над головой мутное небо. Низкое, холодное — опустилось прямо на лицо.
— Ты, Коблов, другая статья, — вздохнул Игнатьев. — Ну, выйдем к своим… Сразу — кто такие, где были-ходили?.. Вам всем что? А я — трус ведь…
Кто-то озлобленно сказал:
— Перестань, морду набью.
— И набей!..
Боец был сутул, кривоног, с длинными жилистыми руками. Фуфайка изватлана в грязи, рукава казались подрезанными — так далеко торчали кисти, широкие, покрасневшие от холода.
Из-под плащ-палатки сказали:
— Раньше смерти не помрем. И зря ты все — чай, разберутся.
Игнатьев махнул рукой:
— Жди, будут разбираться… Ежели вот командира дивизии вынесем да заступится…
Семен Коблов, то ли соглашаясь, то ли успокаивая, заверил:
— Вынесем.
Темной ветреной ночью они уходили со стоянки. Сзади горел немецкий грузовик. Носилки покачивались ровно, однообразно, Иван Степанович то видел силуэты солдат, едва различимые тучи на лунной просвети, то опять все пропадало: ни шагов, ни солдат, ни сырого неба… То ли задремыаал, то ли снова терял сознание… Потом над самой головой висели тусклое солнце, а кругом гремели выстрелы. Кто-то тряс за плечо, торопил, хрипел прямо в лицо:
— Хотят живыми… Возьмите пистолет.