Встретиться со Сталиным во второй раз было тяжелее. Но так лишь казалось. Потому что первое уже прошло.
И в самолете, и на улицах Москвы, даже на лестничной площадке, у дверей своей квартиры в Марьиной роще, генерал Жердин думал вроде о другом… На самом же деле мысли его были привязаны к ровному голосу в телефонной трубке, к имени, от которого зависело все.
Генерал Жердин старался не думать о том, как сложится разговор и вообще что будет в двадцать три ноль-ноль. Но думать о другом тоже не мог. Он не боялся, и все-таки в нем притаилось то неспокойствие, которое ходит рядом со страхом.
Такого не бывало ни в штыковых атаках много лет назад, ни под бомбежкой, ни в маленьком, почти безоружном «ПО-2», когда на него падал и падал, все бил и бил из пулемета «мессершмитт»…
Сейчас было хуже.
В оперативном управлении Генерального штаба вызову не удивились. Только заместитель начальника управления, старый академический товарищ, переспросил:
— Ровно в двадцать три?
Кажется, хотел усомниться. Но не решился. И впервые Жердин подумал, как нелегко, непросто, должно быть, служить рядом со Сталиным.
Особенно не позавидовал своему товарищу, когда ощутил крепкую руку генерала из личной охраны Сталина.
Тот сказал:
— Служба… Сами понимаете.
Но в голосе не было и намека на извинение. Слова эти произносил, наверное, часто — они потеряли всякий оттенок, не выражали ничего.
А Поскребышев поднялся из-за стола и улыбнулся. Рука маленькая, мягкая. Пожатие слабое. Как намек… Другого, наверное, не требовалось.
Жердину захотелось увидеть, узнать, каков этот человек дома: как он разговаривает с женой, с детьми… Захотелось представить хоть на мгновение. И не смог. Точно так же, как не знал и не мог представить себе других…
— Вы ничего не захватили с собой? — спросил Поскребышев.
Это — о чем?
Ответил четко, раздельно, кажется, громче, нежели тут было принято:
— Документы не взял, потому что не было приказано. Остальным интересовался дежурный генерал.
Тут же подумал, что ни Поскребышев, ни генерал ни в чем не виноваты.
— Товарищ Сталин ждет вас. Пройдите.
Это кто сказал, Поскребышев?
Кажется, дверь отворилась сама. Потому что Жердин не сделал никакого усилия… Навстречу поднялись трое. Мелькнула мысль: «Это — зачем?»
Но трое поднялись не к нему. В другую дверь вошел невысокий человек. Жердин увидел усы, жесткий оклад волос…
Увидел Сталина. В неробкую грудь генерала плеснуло холодом.
Каким будет первое слово?
Генералы стояли навытяжку.
Сталин кивнул. Мягко прошел в дальний угол огромного кабинета. Жердин только теперь заметил высокую, мореного дуба, панель, мрачноватый неуют…
Сталин стоял спиной, сутулил плечи. Голову слегка угнул, что-то делает руками… Жердин понял: набивает трубку.
Окна были плотно зашторены, электричество горело ярко. Стояла тишина. Наверно, вот такую тишину называют мертвой.
— Сегодня один товарищ посочувствовал — как тяжело мне приходится…
Жердин не ждал этой фразы. Голос глуховатый, поспешный. Слово произносит комкано, быстро, точно отбрасывает, чтоб схватить новое…
«Какой акцент…»
Сталин стоял спиной. Сутулился — прикуривал. И опять — редкие, спешные слова:
— Справедливость заключается в том, что я отвечаю за все, — круто повернулся, выпрямился: — Но мера моей ответственности зависит от вас.
И ткнул, указал трубкою перед собой.
Сталин сказал именно то, о чем опасливо думал Жердин. И не только он. Однако ни Жердин, ни другие не допускали, что Сталин это признает.
Верховный говорил, не глядя ни на кого. И генерал Жердин, удивленный, словно обличенный тем, что Сталин не пытается скрывать своего человеческого, подумал, насколько человек этот сложен… Он все понимает… Ему, должно быть, больно от резкого, ослепительного света, ему неприятны сгущенные тени… Как и всякому. Но терпит. И даже поддерживает. Потому что нужно все это не ему. Нужно в интересах дела, которое трудно охватить умом.
Генерал Жердин впервые подумал, что добро и злодеяния стоят на одной половице. И то и другое может быть одинаково полезным или вредным. Поэтому трудно определить, где кончается зло и начинается добро.
Теряется само определение…
Сейчас, в эту минуту, Жердин понял: человека, который думает не о себе, делает не для себя, может осудить иль по-настоящему оценить только время.
Сталину хотелось, чтобы его понимали до конца. Потому что от этого зависел исход войны, судьба тех, кто поймет иль не поймет…