Он по-прежнему смотрел мимо. Сурово и задумчиво. Одна рука за бортом кителя, а в другой держал трубку. Большим пальцем привычно одавливал пепел. Без всякого перехода, словно досадуя, что несколько минут пропали даром, сказал:
— Начнем, — обошел вокруг зеленого стола, остановился возле генштабистов.
Генерал Жердин увидел редкие оспины на сером, нездоровом лице, седоватые усы и тяжелое напряжение во взгляде…
Сталин резко повернулся… Сделал шаг.
Жердин почувствовал, как поднимаются плечи.
Дошло…
— Здравствуйте, товарищ Жердин.
И Сталин подал руку.
Вот это рукопожатие, неожиданно крепкое, жесткое, осталось с Жердиным и два часа спустя, и во все дни и месяцы, когда армия наступала на Харьков, отходила на юго-восток, на Сталинград, и позже, на обратном пути — на Ростов и Запорожье… Генерал Жердин ощущал это рукопожатие даже в последнюю, смертную минуту, когда, раненный в грудь, умирал на руках полкового врача.
Сталин смотрел прямо в душу. Казалось, видел, как Жердин любит свою жену и сыновей, видел сомнения, прямоту и неподатливость характера. Всю свою жизнь Жердин отдал армии. Путь его был прямой, как черта по линейке. Потому что такое выдалось время. Таким был Жердин.
И Сталин все это знал. Во всяком случае, Жердин был уверен, что Сталин видит и знает все.
Главное заключалось не в том, каким был этот человек, а каким его считали.
В темных глазах Сталина метнулась холодная искра:
— Я помню ваши прогнозы относительно возможной войны. Вы показались мне смелым человеком…
И концом мундштука Сталин тронул усы — сдержал улыбку.
Жердин сказал:
— Я — военный. И никогда не стремился угодить в струю чужого мнения…
Сталин смотрел властно. Жердин подумал, что говорить больше не придется…
— Я пригласил, чтобы узнать ваше мнение… Относительно предстоящей летней кампании.
Жердин услышал вдруг свое дыхание. Увидел лица генералов. Ответил негромко, отчетливо, словно только и ждал этого предложения:
— Я считаю, немцы постараются вновь овладеть инициативой.
Сталин подошел вплотную. Глаза вспыхнули и погасли. Жердин хотел найти, увидеть зрачки. Но вместо зрачков были невидящие темные провалы. И еще были усы, до боли, до беспамятства знакомые, густо поседевшие.
— Вы… намерены устрашать? — спросил Сталин. Спросил тихо. Но поспешно. И от этой поспешности, может быть, от гнева, слова произнес особенно невнятно. Повернулся и пошел прочь. И хотя движения были спокойны, уверенны, в них чувствовалась досада и раздражение.
А может, в движениях Сталина ничего этого не было… Просто Жердину показалось.
Остановился, минуту молчал. Сказал негромко, точно самому себе:
— Начнем, — поднял тяжелую голову, кивнул: — Прошу садиться.
Молодой красивый генерал стал докладывать. Он называл номера немецких и советских соединений, направления возможных ударов противника… Говорил ровным, четким голосом о соединениях и частях, которые были на пути к фронту, называл станции и перегоны, где особенно задерживались воинские эшелоны. И цифры, цифры… Четко и уверенно. То и дело поднимал указку, легким, изящным поворотом головы приглашал взглянуть на карту с оперативной обстановкой.
Верховный неторопливо прохаживался и, казалось, не слушал. Вдруг остановился:
— Вы сказали — семнадцатая и шестая полевые армии усилены свежими дивизиями. Назовите — какими.
На лице генерала шевельнулась виноватая улыбка. Распрямил и без того прямые плечи:
— Сто сорок четвертая дивизия альпийских стрелков, триста пятая Боденская, семьдесят седьмая легкопехотная. Кроме того…
— Триста пятая Боденская — откуда? — спросил Верховный. И поднял утомленные глаза: — Прошу точнее.
В этом просторном и мрачноватом кабинете не признавалась громкая, броская фраза. Тут ценили только факты, действовал строгий, почти математический, расчет.
Многие в мире хотели бы заглянуть в эту комнату. Она обросла легендами и небылицами. О Сталине рассказывали сказки: красивые — громко, страшные — шепотом.
В кабинете Сталина часто случалось неожиданное. Бывали ошибки.
Но в конечном счете все вершили люди…
Генерал-лейтенант Жердин схватился за мысль: все делают люди. Великое множество людей. Имен которых никто не знает. Они могут вознести иль погубить. И никто их не осудит. Потому что осуждать некого. А главное, потому, что народ всегда бывает прав. Хоть никто в отдельности не волен…
А Сталин? Тоже не волен?..