Андрей Веригин подождал. Потом вскинул руку:
— Огонь!
Немцы бежали. Но их стало меньше.
Их стало совсем мало. Потом пропали. А через минуту накатились новые, и опять заплясал, заторопился рядом холодный огонь… Мишка Грехов что-то кричал, но Андрей Веригин не слышал. Видел косоротое лицо и черные дыры вместо глаз.
Мишка ткнул рукой вперед: прямо на них шли танки.
Сделалось светлее, и Андрей хорошо увидел эти танки, и все стало особенно понятно. Только — почему же так светло?
Смотрел перед собой и не видел, как вскипает, тяжело ухает и ворочается Северский Донец, как плывут поперек бревна, доски, лодки… Не видел и не знал, что весь полк — на воде. И командир полка…
Он видел только танки.
Лег за пулемет. А Мишка Грехов перевалился через бруствер и пополз. Какие-то секунды Андрей видел его, но тут же потерял среди неподвижных кучек, среди рытвин и обломков.
Убит?
А когда из танка метнулся огонь, когда глухо рвануло, понял: Мишка жив.
Видел, как один танк перелез через окопы, приостановился, точно уперся во что-то длинной пушкой, потом опять тронулся… Андрей оглянулся на него раз, другой и вдруг увидел огнем подернутый Донец, косые столбы разрывов и маленьких черных людей. Догадался, понял: весь полк. Может быть — дивизия…
Танк подошел к воде и тут приподнялся, пыхнул крутым огнем, черный дым заслонил и реку, и плывущих солдат, и все, о чем наутро никто не расскажет, — одних уже не станет, другим некогда будет ни вспоминать, ни рассказывать. Ни через месяц, ни даже через полгода…
Живые вспомнят обо всем позднее. Тогда они посмотрят на себя словно со стороны, удивляясь и чуточку не веря, Но весной, под Харьковом, летом на Дону и осенью на Волге, когда полмира потеряет веру, они верили в себя.
Андрей Веригин гнал тугую пулеметную очередь и, кроме того, что должен оставаться на месте и стрелять, ничего не помнил и не знал.
Потом стало тихо. Мимо, откуда-то сзади, все бежали и бежали солдаты. Прогромыхал, пролязгал один танк, второй, третий… И еще танки. А солдаты все бежали. Андрей увидел, что небо посветлело, посинело. По окопу, перешагивая через убитых, идут люди. Андрей не мог рассмотреть лиц, он догадался, что это — командир дивизии.
Не чувствуя усилия, не чувствуя ничего, поднялся навстречу. Стал — руки по швам, с непокрытой головой, в изодранной гимнастерке. И — как выстрел:
— Молодец, Веригин!
Рядом с полковником Добрыниным стоял другой, тоже высокий. И необыкновенно прямой. Точно его затянули в корсет. Этот сказал:
— Запишите фамилию.
Командир дивизии взял под козырек.
Небо светлело, пушки бухали реже, точно вконец обессилели. Мимо Андрея на руках тянули тяжелое орудие, на илистом берегу завяз грузовик, возле него суетились, тужились, а в кузове старшина с черными петлицами махал рукой, подзывал:
— Приказ командира полка! Всем брать по одному!
И переваливал через борт, помогал взять на плечо ящики со снарядами.
Веригин подумал: «Вчера бы вас…»
Подумал устало и безразлично. Пожалуй, в душе проклюнулась даже радость, что на долю этих выпало меньше…
Шагал на пушечные выстрелы измученно, валко, хотел что-то вспомнить и никак не мог, точно в последние сутки, в эту вот ночь, у него отняли все.
Осталась только смертельная усталь.
— А что, дадут ордена?
Кто это?
Андрей поднял, повернул голову: рядом шагал Мишка Грехов. Он тащил на плечах станину пулемета, уверенно и твердо переставлял сильные ноги. Шел — локти вперед, голову опустил низко, тяжело покачивал ею в такт шагам.
Веригин удивился: зачем это — орден?..
Мишкина голова ниже задранных локтей, точно парень отыскивает что-то на земле, и Андрей посочувствовал, как тяжело ему… И тем, кто несет снаряды… Впервые подумал, что самое страшное на войне — испытывать каждый день вот эти нечеловеческие тяготы.
Мишка опять заговорил. Веригин увидел вдруг Мишкино лицо, потное, красное, измазанное грязью. С изумлением отметил: в нем нет усталости — только напряжение. Старший лейтенант Веригин почувствовал землю под ногами, увидел зеленую траву, рытвины и воронки, разбитую бричку, куцехвостую лошадь вверх ногами и мертвого немца в изорванном мундире… А рядом — своего… Убитый красноармеец лежал ничком, распояской, подтянув под себя ноги и широко раскинув руки. И еще одного. С необыкновенной ясностью припомнил атаку, кинжальный огонь пулеметов, ледяную воду и голос: «Нихт шиссе!..» Потом немецкие окопы…