К концу пятого дня следовало отказаться от наступления. Но говорить об этом легко сейчас, спустя многие годы, когда стали известны мельчайшие подробности войны. В то время отказаться от наступления не могли, потому что не использовали всех возможностей. Потому что не отвергли еще предположения: противник опять пойдет на Москву. Наступлением на Харьков преследовали не только дальние стратегические цели, но — и это было прежде всего — рассчитывали отвлечь силы противника с Западного направления.
Теперь все знают, что наступление на Харьков было ошибкой. Сопоставляя военно-стратегическое, политическое и экономическое положение сторон, пришли к заключению, что не меньшей ошибкой было бы наступление советских войск на южном фланге Юго-Западного фронта с целью разгрома противостоящих группировок противника и выхода на линию Гомель — Киев — Черкассы — Первомайск — Николаев. Самым верным было предложение генерала Жердина — встретить летнюю кампанию в жесткой обороне. Однако наступление можно оправдать. Крупные поражения, потеря больших городов и огромной территории легли на каждого солдата, на каждого человека в тылу тягчайшим гнетом. Нужна была победа. Армию надо вести вперед, чтобы поддержать в народе веру и надежду…
Всю ночь гудели, становились на исходные позиции танки. Долго ждали — дождались. Утром, без артиллерийской подготовки, танки пошли вперед, и весь триста тринадцатый полк поднялся за ними… Ходко пошли, не ложась, обрадованные, уверенные, что теперь будет легче.
А вот уже все кончилось, и те, что уцелели к вечеру, сидели в окопах оглушенные и подавленные. Утро, когда грохотали на полной скорости танки, а потом взрывались, горели, отошло так далеко, что в это уже не верил даже старший лейтенант Веригин. Он не знал, сколько осталось в роте бойцов, есть ли патроны и гранаты, что и как будет, если вот сейчас немцы подымутся опять. Сидел в полузасыпанном окопе, немощно бросив руки. Увидел голое колено, разорванное голенище…
Это что же, конец?
Прямо перед глазами, на бруствере, — чья-то рука, скрюченные пальцы… Каска, серебряная окоемка погона. Другой валялся прямо возле ног.
Последнюю атаку отбивали в траншеях, выбросить убитых немцев не успели.
Редко, тут и там, шлепались мины, пыхали серыми дымками.
Тупым взглядом Веригин наткнулся на своего солдата, спросил:
— Ну как?
Тот осклабился, крупные белые зубы показались Андрею ослепительными. Грудь у солдата была могучая, так и перла из-под гимнастерки. Андрей увидел орден Красной Звезды и догадался, что это — Мишка.
— Ну, как дела, Грехов?
Взял из Мишкиных рук фляжку и приложился.
— Ром, — сказал Мишка. — Коблов, что из автороты, цельную канистру где-то нашел.
У Веригина шевельнулось: «Сколько нас?»
Пил — вкуса не чувствовал. Вернул фляжку, ощутил вдруг ноги, руки… Словно только сейчас потекла по жилам кровь, как будто свалил с себя каменное оцепенение. Увидел кровь на бревенчатом бруствере, изватланные бинты и кем-то брошенную, избитую осколками шинель… Кто-то лежал на дне окопа, прикрытый неведомо где взятой рогожей. Виднелись ноги. Они были такие длинные и тонкие, что казалось, обмотки накрутили на кости. Ботинки разбиты, скособочились…
Веригин увидел полузасыпанные траншеи, мертвых и живых солдат, россыпи стреляных гильз, обрывки пулеметных лент… Над окопами тянул дым, цвиркали, тонко цедили пули, цокали, впивались в бревна, в земляную стенку, и тогда осыпались, катились глиняные комочки, струился, сбегал песок.
Солдаты сидели на корточках, дремали, кое-кто нехотя жевал.
Веригин увидел, что смеркается, в небе зажглась яркая холодная звезда, и, точно стараясь достать до нее, одна за другой взвились две ракеты. Они еще не погасли, когда с немецкой стороны дружно, перегоняя друг друга, ударили, заработали пулеметы, густо упали мины, а с русской стороны, издалека, бухнуло тяжелое орудие; снаряд пролетел, прохлюпотел в темной вышине, разорвался, утонул в минометном визгливом лае.
И все затихло, неожиданно, внезапно, только из-за поворота, где ход сообщения затянуло дымом, донеслось пропитанное болью: «Ой! О-о-о!..»
Рядом вырос боец, и Веригину показалась противоестественной прямая широкоплечая фигура, автомат поперек груди и рука у самой каски… Голос тугой, словно замороженный:
— Товарищ старший лейтенант… В первом взводе двенадцать бойцов и два противотанковых ружья. Батарея разбита, легкораненые в строю. Тяжелые…
Командир взвода осекся, обессиленно кинул руку вниз.
— Из двенадцати человек сколько раненых?