— Умой рожу-то, на прорыв сам командующий поведет.
Мишка ахнул:
— Да ну?
В окопах и блиндажах солдаты доделывали свои дела. Они спешили. Потому что до прорыва, до смерти, оставался ровно час. В блиндаже командующего армией сверили часы.
— Какое сегодня число? — спросил Жердин.
Голос был неестественно, ненужно громким, точно командующий подчеркивал трагичность момента. По натуре своей он был человеком прямым, а сейчас, когда армия была отрезана и с каждым часом кольцо окружения становилось все плотнее, не хотел скрывать ничего.
Свеча догорела, фитилек плавал в лужице жидкого стеарина, синеватый огонек чуть виднелся из консервной банки и уж почти не светил…
— Надеюсь, на Осколе станем твердо, — сказал Жердин.
Никому ни за что не открыл бы сейчас того, что решительно и твердо заявил недавно в Ставке… Сейчас только хотел, чтоб ему поверили.
— Итак, две красные ракеты, — сказал-отрубил Жердин и взглянул на часы. — По местам.
Две красные ракеты взметнулись разом. Великое множество человеческих глаз вскинулось кверху: живые светляки словно кровоточили.
Сигнал приказывал, но ничего не обещал.
Солдаты, которые ждали этих ракет, боялись и надеялись, молча полезли из окопов. Танки, автомашины, тягачи — все, что способно было двигаться, устремилось вперед, в черную ночь. Генерал Жердин глядел из башенного люка, еще пытался что-то уточнить, однако уж ничего нельзя было ни поправить, ни изменить… И уж ни от кого ничего не зависело — все решали обстоятельства, то, что называют военным счастьем. Он верил, что солдаты сделают невозможное, но знал также и то, что ни умение, ни героизм, ни самопожертвование иной раз ничего не могут поправить.
Почти так же думал и полковник Добрынин, который вел сводный стрелковый полк…
Комиссар Забелин хотел только, чтоб солдаты его видели: самое время научить, как надо умирать.
Подполковник Суровцев всегда видел бой, сражение прежде всего на штабной карте. Ждал первых выстрелов, первых снарядов, а думал о том, как нелегко будет оправиться от харьковского поражения…
Подполковник Крутой вел штурмовой батальон. Он не сомневался. Верил, что прорвутся. Только на Осколе держаться будет нечем.
А восточнее — Дон. Это уж совсем плохо — Дон…
Старший лейтенант Веригин и Мишка Грехов шли в ночь, на прорыв, как на привычную работу. Семен Коблов с того часа, когда стало известно о прорыве, думал о жене и детишках. Последнее письмо получил месяц назад, но так и не ответил. А дома каждый день ждут почтальона, ждут от него весточку и надеются… А он не писал и не знает, когда напишет. Может, вовсе не напишет… А Волга будет становиться, ломаться, прибывать и убывать; год пройдет, и еще год, и еще много лет… Образованные люди напишут книги о войне, но в этих книгах ничего не будет сказано про него, Семена Коблова, про сталинградца Агаркова, с которым они расстреляли нынче пять немецких танков…
О других тоже не напишут. Потому что про всех написать нельзя.
И не надо. Он, Семен Коблов, кинул семью, добровольно ушел воевать не для того….
Впереди гахнуло. Ночь рванулась, шарахнулась в стороны, вверх… Семен Коблов выжал скорость до предела.
На прорыв.
Вспышки огня выхватывали, озаряли бегущих людей. Солдаты падали, вскакивали и опять бежали вслед за танками, за машинами, на сыпучие светляки трассирующих пуль, туда, откуда неслась тягучая смерть.
Танки били с ходу, но выстрелы танковых пушек не были слышны в грохоте немецких батарей; пехота шла вперед, не видя, не слыша своих командиров.
На прорыв!
Мишка Грехов ни о чем не думал, не страшился, ему только хотелось добежать, дорваться до немецких траншей. Вдвоем тащили пулемет, бегом и ползком, останавливались и разворачивались… Второй номер что-то кричал Мишке, но тот ничего не слышал.
Близко разорвался снаряд. Не было уже ни пулемета, ни второго номера. Солдаты бежали, падали… Мишка тоже упал, обхватил кого-то руками… Горячая вспышка метнулась по земле, мгновенно осветила множество людей, кинула их, точно слизнула огненным языком…
Горели машины, танки, люди. Пожары занимались, вспыхивали все гуще, злее, степь подымалась и падала…
Все горело, все ломалось. А люди, ослепленные огнем и яростью, все бежали и бежали.
— Впере-ед!..
При новой вспышке Грехов угадал полковника Добрынина. Тот бежал с винтовкой наперевес, и Мишка решил, что главное — не отставать. Он был безоружен, но не знал этого; падал, подымался и опять бежал…