Командующий фронтом наклонил голову:
— Так. Но приказываю стоять. Левый берег укреплен слабо, резервные части подходят без тяжелого оружия… Нам нужно выиграть еще несколько дней. Если начнете отводить армию, противник может форсировать Дон с ходу, так сказать, на плечах… Поэтому — стоять. Трое суток — безусловно, — и уже когда прощались, когда подал руку, прибавил: — Оборонять Сталинград без вашей армии не мыслю. Имейте в виду. А что будет тяжело — знаю.
От машины Жердин отказался, до обкома партии решил доехать трамваем — полтора часа свободного времени. Учебно-спортивный самолет отвезет его назад, на плацдарм.
Проезжая мимо Мамаева кургана, впервые — хоть бывал в Сталинграде много раз и видел этот бугор не однажды — только теперь подумал: почему он называется Мамаевым? И еще подумал — как важно удержать этот курган.
Словно предрекал…
На минуту забыв обо всем, ощутил тонкий запах женских духов… Сделалось беспокойно. И в то же время радостно. Тут же испугался, что вот сейчас, на остановке, все пропадет и он уж никогда больше не почувствует, не услышит…
Нахлынуло непрошеное, тоскливое: духи были те самые, какие любит жена, и голос позади заставил вздрогнуть… Голос до изумления был похож на голос Полины, и это напомнило семью, обжитую квартиру на окраине Москвы, где он бывал довольно редко и всякий раз видел все по-новому, лучше, нужнее, обязательней, чем в прошлый раз. Колька с Ванюшкой, которым через две недели исполнится по пятнадцать лет, росли веселыми, шаловливыми и, ему казалось, способными. На этой мысли Жердин всякий раз останавливал себя, потому что суровость натуры мешала ему быть довольным. Он хотел, чтобы сыновья стали военными, и неизменно, возвратившись домой с лагерных сборов, с маневров, с воины, спрашивал:
— Ну, как наши солдаты?
Полина смотрела карими глазами и молчала. Словно забывала, что надо отвечать. Как будто ей хотелось только смотреть. Потом спохватывалась:
— Солдаты ничего. Мужают наши солдаты.
Так бывало всегда, не появлялся Жердин три дня, месяц иль год.
Жена почти никогда не смеялась, и он любил в ней эту черту. Может быть, потому, что любил ее улыбку, тихую, задумчивую… В эту минуту Полина могла ничего не говорить — он знал заранее все, о чем скажет, попросит иль предложит… И она, зная, как не любит муж смешливых и не в меру громкоголосых, старалась быть именно такой, какой он любил ее.
Жердин любил жену всякой, но был безмерно благодарен ей, что понимает его.
Он приезжал домой, в свою московскую квартиру, ненадолго, и ему хотелось только покоя и немного уюта. Ему хотелось обнять, приласкать жену и детей и чтоб в это время было тихо. Не надо громко смеяться, не надо громко говорить…
Жердин был боевым генералом, но больше всего любил тишину. Наверное, потому и любил, что много воевал.
В последний раз был дома за неделю до начала войны.
— Как наши солдаты? — спросил он.
Полина улыбнулась:
— Мужают, — построжала карими глазами, прибавила тихо: — Через два года на приписку.
И минуту смотрела на него с молчаливым укором. Как не смотрела никогда.
Жердин понял: беспокойно у нее на душе, хочет расспросить, узнать… Однако не спросила. Потому что о делах мужа не спрашивала никогда. Что можно — рассказывал сам. А в тот раз не мог сказать еще и потому, что сам ничего толком не знал. У него были веские, по его мнению безошибочные, предположения, но предположения, как известно, не факт, а следовательно, и говорить об этом не надо.
За неделю до войны расстались, как всегда. Только на душе было плохо.
Потом были письма и просто записки. В последний раз — опять записка.
Нынче он сел в трамвай, чтобы побыть среди гражданских, тепля тайную надежду почувствовать себя дома. Да и вообще хотелось взглянуть, как люди разговаривают, как они носят галстуки; хотелось увидеть, услышать капризного ребенка, женский смех, уличную шутку…
— На следующей выходите?
Жердин повернул голову. В груди тукнуло больно: на него смотрели безулыбчивые карие глаза. Женщина была так поразительно похожа на Полину, что Жердин испугался.
Иль тебе не чудо?..
Подавил прихлынувшее волнение, спросил:
— А следующая — какая?
— Площадь Девятого Января, товарищ генерал.
Ему надо было доехать до центра, оставалось два пролета, но, поддаваясь безотчетному желанию взглянуть в глаза женщины еще раз, тоже вышел.
— Вы здешняя? — спросил он.
— Коренная, — женщина улыбнулась точно как Полина. — Царицынская.