Жердину хотелось что-нибудь сказать, но он не терпел пустых слов, молча взял под козырек. Женщина сказала:
— Вот и подошла война к Сталинграду.
Жердин подтвердил коротко:
— Подошла.
Женщина вздохнула:
— Будем надеяться.
Жердин поправил:
— Будем воевать.
Она кивнула:
— Да, да… — И протянула руку: — Я вам желаю силы и удачи.
В грудь толкнуло больно: Полина всегда говорила ему эти слова.
Женщина опять улыбнулась, молча и грустно: понимала, что пожелания часто не сбываются, а на этой войне в особенности… Но она желала искренне, и Жердин понял это, ощутив ее рукопожатие.
Минуту спустя, когда шагал по мягкому от жары асфальту, ему начало вдруг казаться, что в рукопожатии этой женщины, о которой ничего не знал и, должно быть, не узнает никогда, есть что-то необычное, даже страшное…
Ощущение складывалось оттого, что война подкатывала к Волге, к Сталинграду; Жердин знал, что война будет именно вот тут, на этих улицах, именно тут надо одержать верх иль погибнуть. И вот эта женщина, с глазами и улыбкой Полины, тоже знала и понимала…
Все понимали. И все были готовы. Это виделось на лицах сталинградцев, звучало в паровозных и пароходных гудках, в тяжелом дыхании заводов.
По улицам тянулись конные обозы, в тени, в холодке, лежали и сидели люди с узлами, запыленные, изнуренные зноем и усталостью. К переправам через Волгу гнали табуны скота, шли комбайны и тракторы. Гудело, мычало, гайкало… Пропуская беженцев, сталинградцы смотрели молча и сурово — сами никуда не собирались.
Жердин остановился у репродуктора послушать сводку… Сзади сказали:
— Другие города — туда-сюда… А Сталинград как становая жила…
Жердин решил твердо: «Не отдадим».
Сейчас он сидел у раскрытого окна, смотрел на шумную знойную улицу, на трамвайное кольцо, на каменных медведей в запыленном скверике… Проходили девушки в ситцевых платьях, мужчины в майках-соколках, торкали ба́дичками старики…
Минутами казалось, что все это во сне: и дикие голуби над крышей, и ослепительная Волга, и широкая балка с пышным названием — Царица…
Взглянул на часы: машина подойдет через десять минут. А еще через полчаса будет на плацдарме. Шанцевый инструмент уже повезли, две тысячи противотанковых мин обещали твердо. Дай-то бог.
Секретарь обкома, молодой, в полувоенной форме, не стал ссылаться на обязательные заявки, на распоряжение фронта, заверил:
— К трем часам ночи мины будут.
Обедали прямо в кабинете, подали салат из помидоров и пахучие жирные щи. Что ни говори, Жердин ждал — Чуянов предложит водки. Выпить водки перед обедом хотелось. Чуянов сказал:
— Водку мы сейчас не пьем. Извините, и вам не предложу.
Такого нигде не бывало.
За пятнадцать минут, пока обедали, Чуянова дважды вызывала по ВЧ Москва, звонили из Астрахани, Саратова и Свердловска. Прощаясь, Чуянов сказал, что приехали представитель Ставки генерал-полковник Воронов и начальник бронетанкового управления Федоренко. С востока, севера и юга тянулись к Сталинграду поезда, автоколонны, обозы, сотни тысяч солдат. Специальными самолетами прилетали люди, облеченные огромной властью… Они требовали и приказывали. Слова «не можем», «нельзя», «не успеем» вышли из употребления.
В Москве, в Генеральном штабе, в Ставке Верховного Главнокомандующего и в штабе Сталинградского фронта, в ставке Гитлера и штабе сухопутных сил Германии, в штабе группы армий «Б», в армейских штабах и дивизионных над картами и схемами днем и ночью колдовали умеющие, знающие люди: рассчитывали, решали.
И никому не приходило в голову, что все получилось и дальше получится так, как того хотели люди, имен которых никто не узнает. Почти двести тысяч сталинградцев копали землю на городском оборонительном рубеже, солдаты генерала Жердина зарылись на задонском плацдарме… Степан Михайлович Добрынин привычно дремал на корме под говорок мотора и плеск воды — возил, все возил с берега на берег сердитых, озабоченных людей, по трое суток не подымался с берега на косогор — не было времени пройти двести метров до своего подъезда; Костя растачивал, все растачивал головку блока, а Мария Севастьяновна в Москве спешила закончить свои дела, чтобы уехать в Сталинград…
К сыну.
Об Иване думала не переставая, видела в тревожных снах, слышала его голос на улице, в магазине, в метро… Припоминала ссоры, размолвки, множество нескладностей, повторяла мысленно и вслух: «Зачем, зачем?..»
Мария Севастьяновна заспешила, засобиралась: оставаться в Москве не могла. Главная война шла теперь на юге, приближалась к Волге… Там сын, там воюет муж… И она приедет.