Пошли четвертые сутки.
Огонь то и дело гас, связи не было. Комендантская рота занимала круговую оборону — на случай, если противник выйдет на командный пункт.
Полковник Суровцев гнулся над картой с оперативной обстановкой. Когда блиндаж поднимало кверху, он придерживал снарядную гильзу — не давал упасть. Остро отточенный карандаш в правой руке вдруг шевельнется, точно полковник собирается уколоть в единственно правильное место и тем решить все, и снова замрет… Потому что трудно найти это место. Еще трудней решить и решиться… Однако — пора. Можно упустить момент…
Две недели назад Суровцеву присвоили звание полковника, вручили орден Красного Знамени. В тот же день генерал Жердин забрал его к себе. При этом сказал Добрынину:
— Не сердись, Иван. Ты же понимаешь: быть ему на этой должности.
Все правильно. Добрынин обрадовался за своего начальника штаба. А потом испугался, как будто ему сказали, что теперь придется жить и работать без руки.
Суровцев признался тогда:
— Быть начальником штаба армии — моя давняя мечта. Поверьте, я не тщеславен, хоть этой болезни подвержены многие. Просто чувствовал всегда, что сумею лучше другого.
Сейчас полковник Суровцев размышлял над оперативной картой, из головы не выходил один вопрос: действительно ли высшее командование допускает возможность отхода армии на левый берег? Сам он видел прямую необходимость стоять на плацдарме до последнего солдата. Но окончательное решение было слишком серьезно, чтобы взять на себя. В верхах понимают… В ближайшие час-полтора надо ждать радиограмму…
Разрешат отход — значит, разрешат сделать невозможное: надо вырваться из окружения и уйти за Дон…
Неужто невозможно?
Жердин мерил блиндаж широким нетерпеливым шагом. Он удивлялся, завидовал спокойствию начальника штаба и досадовал на него за это спокойствие. Ему вдруг подумалось, что единственной заботой полковника Суровцева было — не опрокинуть, не уронить гильзу, в которой горел фитиль…
Остановился, уперся кулаками в стол:
— Григорий Ильич, сейчас не время для академических выкладок.
Начальник штаба медленно поднял голову:
— Сейчас не время для ошибок, Михаил Григорьевич. Как и вы, жду радиограмму. Думаю, однако, что во фронте, в верхах вполне полагаются на наши головы.
— Что вы предлагаете? — резко спросил Жердин. Шагнул, остановился за спиной полковника. Отнял коптилку, склонился над столом. Голова к голове.
Слышал, как похрипывает в груди у полковника, чуял махорочный душок; вспомнил, что начальник штаба курит махорку, и только в «козьей ножке», не пьет вина, только водку: чайный стакан в один прием — ни больше ни меньше.
Интересно, каким он был до войны?
— Единственно, чего я хочу, — не угодить немцам, — ворчливо сказал Суровцев. — Я придерживаюсь мнения начальника артиллерии: надо сосредоточить всю огневую мощь… — Вскинул голову, глянул на Жердина нездоровыми глазами: — Это — если решимся на отход. А решиться надо. Пора.
В голову Жердина шибануло, ударило, что уж было вот так…
А теперь?..
— На плацдарме мы свою задачу выполнили, — сердито сказал Суровцев. — Я предлагаю немедленно начать отход. Такое решение напрашивается само собой. Тем более что судьба решается не тут, — и Суровцев медленно прошелся красным карандашом над излучиной Дона. — Судьба решается вот где, — и уверенно ткнул, сломал карандаш. — Вот!
Генерал Жердин увидел длинные залысины на голове полковника, тонкую жилистую шею и хрящеватый нос, впалую грудь и воспаленные веки… Мысленно отметил: «Он прав. Абсолютно». Негромко, не скрывая сожаления, сказал:
— Как следует мы с вами так и не познакомились.
Словно подчеркнул, что теперь уже некогда.
Полковник Суровцев поднял седую голову:
— Если вы примете мое предложение, у нас останется реальный шанс. В противном случае потеряно будет все.
Жердин переждал минуту, словно хотел что-то услышать, уловить в грохоте за дубовым накатом, присел к столу:
— Я слушаю вас, Григорий Ильич.
ГЛАВА 12
Над черной августовской степью, над белеными мазанками хутора висела ущербная луна. Ветер тянул горячий, душный, приносил запах гари, бензина и неведомых трав.
Война везде пахнет одинаково. Но тут, в России, к привычным запахам было примешано непонятное и оттого страшное. Мало кто из немцев понимал, где, в чем кроется это страшное, но, чем дольше шла война, чем больших успехов добивалась Германия, тем ощутимее становился этот страх. Однако успехи, которых не знавали раньше, были сильнее испуга.