Что бы это значило? Ведь не должно быть…
— По-моему, способный военачальник, — сказал Паулюс.
Это о ком, о русском генерале? Артур Шмидт сдержанно фыркнул:
— Я думаю, что утром увидим этого Жердина воочию.
В соседнем домике хлопнула дверь. По скрипучим порожкам сбежал офицер, в руке белел листок…
Артиллерийская канонада показалась вдруг зловещей, а генерал Жердин — недосягаемым.
Офицер подошел, вытянулся:
— Радиограмма от генерала Хубе, господин командующий. Русские ведут массированный артиллерийский огонь на участке три — пять — семь в сторону Дона. Дивизия несет потери. Генерал Хубе считает, что русские имеют целью прорвать окружение и уйти на левый берег Дона…
Через минуту, глядя на карту с оперативной обстановкой, Паулюс едва заметно улыбнулся:
— Генерал Жердин нервничает. Я его понимаю. — И повернулся к Виттерсгейму: — Прикажите уплотнить боевые порядки вашего корпуса на участке возможного прорыва, — помолчал, прибавил: — Я думаю, пленных будет мало.
Генерал Паулюс уверен, что будет много убитых.
В таких боях всегда много убитых.
Теперь настала пора окончательно установить время и место форсирования Дона, вопрос взаимодействия с четвертой танковой армией, материального обеспечения и воздушного прикрытия, своевременного пополнения пехотных частей…
В рабочей комнате Паулюса горело электричество, говорили вполголоса; только Артур Шмидт произносил громко: «Я настоятельно прошу учесть!..»
Ему не нравилось, что совещание проходит на этот раз не у него, не нравился фон Виттерсгейм с его манерой держаться непринужденно и уверенно, не нравилось, что командующий говорит сегодня больше, чем всегда, а он, Шмидт, довольствуется тем, что вставляет замечания… Они недостаточно вески, эти замечания, чтоб их приняли всерьез. А первый адъютант, как всегда, стенографирует беседу…
Изящным движением генерал Паулюс бросил карандаш, откинулся на спинку стула:
— Ближайшие недели будут решающими, господа.
Раздался телефонный звонок, встревоженный, громкий.
Звонить в такой поздний час прямо командующему?..
Паулюс протянул руку подчеркнуто не спеша, но именно этим выдал свое волнение. Спросил:
— Что случилось?
Худое профессорское лицо было холодным. Но вот брови поползли вверх…
— Этого не может быть! — произнес он громче и строже, чем говорил всегда.
Он еще слушал, но уже было ясно, что на передовой очень плохо. С величайшим трудом дождался паузы, нетерпеливо кашлянул:
— Вы меня слышите? Я приказываю: всеми силами воспрепятствовать переправе противника! Докладывайте каждый час. Командир корпуса прибудет через двадцать минут. Вы меня слышите? Через двадцать минут.
Генерал фон Виттерсгейм поднялся.
— Русские начали переправу на левый берег Дона в районе Хлебный — Зимовейский. Предполагаю — они решили пожертвовать артиллерией, чтобы сохранить живую силу. В создавшемся положении генерал Жердин принял единственно правильное решение. — Паулюс прикрыл глаза тяжелыми веками и, не желая скрывать досады и волнения, побарабанил холеными пальцами по коробке французских сигарет. — Хотел бы я видеть этого Жердина…
Взглянул на своего начальника штаба… Чуть заметная, ироническая улыбка тронула его сухие губы.
Паулюс не мог увидеть Жердина. Тот стоял на берегу Дона, под крутояром. Южнее, в двадцати километрах, все еще грохотало, но с каждой минутой артиллерийский бой становился глуше, можно было различить отдельные выстрелы, и хорошо, если артиллеристы продержатся еще полчаса…
На душе было тяжело. Как не было еще никогда. Понимал, что иного выхода нет: отдал приказ артиллеристам, чтобы спасти армию. И все-таки — страшно, когда ты, единолично, своей властью, приказываешь людям умереть.
При бледном свете предутренней луны по всей шири Дона — лодки, плоты, люди. Крики, команды, ржание лошадей. А канонада вдалеке оседает, и отдельные пушечные выстрелы становятся все реже… Совсем близко, Жердин знал — в полутора километрах, стали рваться гранаты, безостановочно, взахлеб залились пулеметы: арьергард полковника Добрынина сдерживал натиск противника.
— Михаил Григорьевич, пора, — сказал Суровцев. И первым пошел к лодке, возле которой дожидались трое бойцов.
Жердин слушал, как приближается арьергардный бой. Старался уловить пушечные выстрелы ниже Трехостровской… Но там затихло.
Ни командующий, ни его начальник штаба, ни один человек из тех, кто уходил за Дон, не знал, что в двадцати километрах одна пушка была еще цела. И младший лейтенант Агарков, посланный к артиллеристам для связи и застрявший на батарее, оставался жив, каким-то чудом уцелел. Пришел в себя и удивился, что немецкие снаряды больше не рвутся, что кругом сделалось тихо. В душном августовском рассвете увидел обваленные, разбитые блиндажи, изломанные пушки, снарядные гильзы, убитых артиллеристов…