— Мы видим — устали, — сказал старик. — Сейчас — арбузика холодного. Клава, дай-ка.
Девушка мотнула головой — поправила за спиной тяжелую косу, пригнулась, юркнула в шалаш. У нее загорелые крепкие ноги, гибкая талия. Мария отметила: «Хороша». И еще подумала: «Костя… Какой он сейчас?..»
Полуденное небо покрылось белыми хлопьями разрывов. Они таяли, пропадали, на их месте распускались новые… В притоптанную землю возле навеса шлепнулся осколок, и Мария невольно подвинулась на скамейке.
Старик вынул нож, положил на стол:
— Не бойтесь, на крышу я положил стальной лист. Не пробивает.
Девушка подала большой полосатый «астраханец», глянула на Марию испуганными глазами:
— Вы Мария Севастьяновна? Добрынина?
Господи, откуда?
Девушка улыбнулась застенчиво:
— Я видела вашу фотографию.
Старик привычно отрезал шляпки, развалил арбуз на большие ломти.
— Ешьте. Война войной, а вот арбузы в этом году вышли отменные, — не глядя на Марию, сказал: — Вы, значит, вон кто… Со Степаном-то Михайловичем мы — старые друзья. Вместе гражданскую ломали. Ивана, можно сказать, с пеленок знаю. И Костя — в отца. Молодец — ничего не скажешь. Я вот внучке говорю: «Гляди, Клавка, не будь дурой».
Девушка опустила глаза:
— Ты, дедушка, всегда не о том…
— Все об этом самом. Потому как всю, можно сказать, родословную знаю. Раньше-то с родословной начинали, не дураками были, — не глядя на Марию, прибавил: — Вы, значит, вон кто…
Старик явно не причислял ее к хорошей родословной, и Костя, который нравился им, выходило, вроде бы не сын ее…
Сделалось обидно.
А зенитные батареи все бухали, били, словно артиллеристам приказали выпустить все снаряды.
За Мечеткой, за широкой балкой, виднелись заводские корпуса и большие каменные дома. Мария взглядывала туда, спешила напиться прохладным арбузом.
— Мы с Костей работаем вместе, — сказала Клава и зарделась, потупила глаза.
Мария Севастьяновна улыбнулась. И покивала.
Она перешла Мечетку, увидела амбразуры в каменных стенах, баррикаду поперек улицы и зенитную пушку на крыше заводоуправления… Прошли двое хмурых рабочих с противогазами через плечо, на углу военный патруль проверял документы у большого складного солдата, а возле цирка огромные афиши обещали необыкновенную программу в сентябре…
Слышалось радио, передавали сводку Совинформбюро. Идут тяжелые оборонительные бои на Дону…
Подумать только…
Перед ней остановился мальчик с большим чайником, спросил:
— Тетя, воды со льдом хотите?
Мария выпила кружку ледяной воды, сказала:
— Спасибо. Хорошая вода. Налей, пожалуйста, еще.
Мальчик обрадованно заторопился, потом вспомнил, сообщил:
— А в двенадцатом магазине селедку выдают…
Полуденное солнце висело над головой, от бетонной заводской стены, от асфальта тянуло гудроном и жаром, на сморенных тополях, на рыжих бурьянах у канавы, на измятом листе кровельного железа лежала, серая пыль. Мария увидела Мечетку, теперь уже с городской стороны. Кажется, вон за тем бугром она ела арбуз.
Мечетка Мокрая, Мечетка Сухая…
До сына, до Кости, оставалось лишь десять минут ходьбы. Теперь будут вместе.
Мария Севастьяновна вдруг поняла, что тут, в Сталинграде, сошлось все — и ненависть, и любовь, и надежда. И погибель тут. Если бы еще Михаил Николаевич Хлебников и профессор Межеров… Кажется, сошлась бы тут вся Россия…
Мария Севастьяновна не знала, не могла знать, что младший лейтенант Хлебников совсем недалеко, идет маршем к Сталинграду, а профессор Межеров стоял в этот час в Главпуре перед строгим генералом, говорил, волновался:
— Я понимаю, что не вправе требовать. И все-таки требую. Я хочу, я должен работать в войсках!
Как ни странно, но про Межерова она думала даже тогда, когда переступала порог квартиры. Но тут же все пропало: перед ней стоял сын. Ее сын, Костя. Но господи, какой большой!.. И брови срослись у переносья… Вылитый отец. Покачнулась — подломились ноги:
— Ко-ся…
И повалилась в объятия, ничего не помня, только зная, что это — сын. И боль, и надежда…
Костя держал ее крепко. Он молчал. Он умел быть справедливым и честным, но не умел быть ласковым.
Точь-в-точь — отец.