Все сойдется клином в Сталинграде.
Генерал стоял на распутье: мысль о поражении Германии к нему еще не приходила, но в победу он уже не верил. Подумать о возможном поражении не давали крупные успехи, в победу не верилось потому, что в войне, которая является ни чем иным, как порождением германской политики, все ярче проявлялся авантюризм как следствие политической инфляции. Пропаганда искусно скрывала истинные цели кампании, но, в конце концов, суть определяли не слова, а действия, и если в прошлом году фон Виттерсгейм усомнился в победоносном исходе войны, то сейчас ничуть не верил в благополучный конец. Однако понимал, что заведенную машину остановить нельзя, если б даже в Германии захотели этого, и надо только ждать, когда она развалится. Можно просто ждать. А можно быть активным участником событий, вести танковый корпус на Сталинград, драться за величие Германии и тем самым приближать ее погибель…
Генерал фон Виттерсгейм слыл талантливым и храбрым. Кроме всего этого, генерал умел думать. Это было чистейшим наказанием — думать. Но генерал думал. И считал, что нынешний день — прорыв русского фронта, стремительное движение танков на Сталинград — является вершиной войны. Вершиной германского успеха. Она, эта вершина, — непрочная, шаткая, потому что основание — замысел и начало войны — связано из ложных положений и ошибочных концепций.
Пирамида из порожних ящиков.
Конечно, это не спичечные коробки, это тяжелые, прочные ящики. Но стоит вышибить один из них, чтобы рухнуло все сооружение.
Бронированный вездеход командира корпуса шел в середине танковой лавины; машины двигались впереди, с боков, сзади… Степь, только кое-где перерезанная оврагами и руслами пересохших речушек, лежала ровная, серая и безлюдная: ни сел, ни хуторов… Словно никогда не было тут ничего живого.
Рокотали машины, стонала земля. В сухом, излинялом небе сновали, рыскали самолеты прикрытия, а бомбардировщики тяжело летели, тянулись вперед, все вперед и где-то там, куда шли танки, высыпали, сваливали бомбы.
Генерал фон Виттерсгейм, предчувствуя успех, какого не ожидал, вдруг ощутил странную робость…
В душе зародилось, росло и ширилось что-то похожее на суеверное ожидание ужасного и неотвратимого, словно танки, мотопехота, самолеты шли почти беспрепятственно только потому, что их пускали. Их тянули в гигантскую ловушку, чтоб никогда уже не выпустить, чтоб все они полегли в этой безрадостной голой степи, на краю света.
Вездеход тряхнуло на ухабе, железо лязгнуло, в ушах генерала отдало звоном: «Гибель, гибель…»
Радист доложил громко:
— Господин генерал, радирует командир восьмого армейского корпуса: «Русские атакуют с севера крупными силами».
Генерал фон Виттерсгейм не обернулся: конечно.
— Передайте генералу Гейтцу: «Танки идут вперед».
Фон Виттерсгейм решил: произойдет именно то, чего боится. Потому что и он сам, и другие делают то, чего не надо делать. Понимают, что ведут Германию к неминуемой гибели, но остановиться не могут. Им не позволят. И сами они не хотят… И все будет так, как того пожелают русские. Все будет так, как должно быть.
Над Сталинградом шли воздушные бои. В горячем стоялом небе самолеты устремлялись друг на друга и расходились, словно промахиваясь, свивались в звенящий клубок. Там, в иссушенном августовском небе, летчики выжимали из моторов последние силы, бросали самолеты в штопор, свечой вскидывали вверх… Разметывались во все стороны и снова сшибались. Разнобойно, вперехлест били пулеметы — словно в лихорадочном ознобе стучали железные зубы…
Воздушные свалки истребителей виднелись выше, ниже, дальше и ближе. Чертили дымными хвостами сбитые самолеты, люди на улицах, на крышах, на балконах испуганно тянулись кверху: пытались разглядеть, свой падает самолет или чужой.
А за городом все еще били зенитные пушки, старались преградить, не допустить…
Люди на улицах останавливались, подымали головы, смотрели из-под ладони, потом шли своей дорогой, ко всему привыкшие, на все готовые. Как всегда, нетерпеливо звонили трамваи, громыхали изношенные грузовики, тяжело ворочались заводы. Иногда падала, взрывалась бомба, на минуту заглушала звуки воздушного боя, гудки паровозов и перестук колес…
А люди шли, ехали, стояли в очередях, и казалось, не было в мире ничего, что могло бы вывести их из железного ритма прифронтового города.
В полдень еще никто не знал, что через два часа Сталинград станет фронтом.
По улицам тянуло дымом, пожарищем, но все так же милиционеры на перекрестках стояли непреклонные, строгие; и газированной водой с сиропом торговали, и билеты на дневные детские сеансы продавали, и герой Хользунов на каменном постаменте стоял все так же твердо, как день, как год назад…