Как всегда.
Человек на одной ноге, на деревяшке, макал в ведерко кисть, кидал на забор размашистые буквы:
«СМЕРТЬ НЕМЕЦКИМ ЗАХВАТЧИКАМ!»
А до собственной смерти оставалось ровно два часа. Но если б даже знал об этом, он все равно писал бы и писал эти буквы, эти слова… Потому что повоевал… Потому что был сталинградцем. Потому что был еще жив.
Пошел третий час пополудни. В кабинете первого секретаря обкома началось заседание городского комитета обороны. Через открытые окна врывался вой самолетов. Чуянов говорил неспешно, словно щупал каждое слово:
— Заводы взрывать не будем. Эвакуировать только раненых, женщин и детей. По приказу командующего фронтом второй танковый корпус занял оборону в районе станции Гумрак. В течение суток мы должны закончить сооружение уличных баррикад, — прокашлялся, медленно повел головой — оглядел каждого. Члены городского комитета обороны молчали. Чуянов трудно перевернул слова: — Объявляю город на осадном положении.
Длинно, безостановочно зазвонил телефон. В кабинет ворвалась пулеметная дробь и басовитый гул самолета, под самым окном бухнула и зачастила скорострельная пушка…
Телефон звонил, точно объявлял тревогу. Было похоже — человек у аппарата, на другом конце провода, сейчас задохнется.
Секретарь обкома не ждал хороших вестей, он был готов к самому плохому, и все-таки — словно кулаком под дых:
— Немцы на Сухой Мечетке! Вижу немцев!..
Телефонная трубка тяжелая, неподъемная. Чуянов сел:
— Не может быть!
Он хотел, чтоб этого не было. Что угодно, только не это.
— Не может… — повторил Чуянов.
В открытые окна давило слитным гулом. Отдельных моторов не было слышно, и даже казалось — гул идет, растет и ширится из-под земли; оттого шаткими сделались каменные стены…
В лихорадочной спешке били зенитки, в горячечном разбеге захлебнулись пулеметы…
Секретарь обкома решительно поднялся, крепче перехватил телефонную трубку:
— Слушайте!
Пол, стены, потолок потянулись кверху, навстречу страшному и неотвратимому… Адский грохот… Свист я грохот.
А-а-а!..
Бомбы упали, накрыли… Земля приподнялась и рухнула.
А-а-а!..
Навстречу «юнкерсам», навстречу бомбам рвались тревожные гудки заводов, лесопилок и паровозов. Гудели, звали, требовали сирены противовоздушной обороны.
Чуянов ладонью отер лицо, повторил громко:
— Слушайте!
На другом конце провода ответили спокойно:
— Да, слушаю.
— Поднимите по тревоге истребительные батальоны и отряды народного ополчения! Вы слышите? — по тревоге!
— Слушаюсь.
— Прикройте город с севера по рубежу Сухая Мечетка. Вас поддержит учебный танковый батальон. Выполняйте! — И повернулся к членам комитета обороны. Махнул рукой, хотел разогнать известковую пыль. — Соедините меня с полковником Сараевым.
Чуянова тронули за рукав:
— Алексей Семенович, здесь оставаться опасно.
Земля и небо пропали.
Немецкие бомбы разваливали каменные дома; вырываясь из проломов и окон, мел по улицам шалый огонь, оставлял за собой груды негаснущих углей. В горячей дымной невиди метались люди, несли раненых и детей…
Низовый крепкий ветер гнал над Волгой черный пепел и тротиловый смрад.
Девчонка, молоденькая, хрупкая, почти ребенок, волокла, тащила раненого. А раненый тяжелый, неподъемный, и сумка с противогазом только мешает, и сердечко захолонуло от страха… Рядом полыхает, рвется огонь; бомбы упали — одна, другая… Шибануло горячей волной, каменным крошевом.
— Ой, ой, о-ой!..
— Люди-и!.. Помогите-е!.. А-а-а!..
Девчонка упала. И раненый затих, перестал стонать. Они лежали рядом, кровь на асфальте была еще теплая, живая, не свернулась и не потемнела… И осколок еще не остыл. С ладонь величиной, с рваными краями… С аккуратной нерусской буквой.
Сквозь тучи дыма продиралось иногда августовское солнце. Но тут же меркло.
Горели заводы и дома, горели у пристаней пароходы.
А бомбы все падали.
У памятника Дзержинскому человек с деревянной ногой, в изорванной рубашке вскидывал винтовку, стрелял по самолетам. Рядом стояла бадейка с краской, валялась кисть.
А из черного жерла репродуктора бухали тяжелые слова:
«ПРИКАЗ ГОРОДСКОГО КОМИТЕТА ОБОРОНЫ!.. СЕГОДНЯ, ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕГО АВГУСТА…»