Так дерется обреченный. Иль тот, кто чувствует свою могучесть.
Неужто?
Паулюс пытался мысленно поставить себя на место генерала Жердина и не мог: было страшно командовать армией, которая блокирована, прижата к Волге, истекает кровью.
По сравнению с генералом Жердиным он был в превосходном положении, и, хоть некоторые дивизии в боях на Дону потеряли половину своего состава, армия насчитывала более трехсот тысяч человек; подавляющее превосходство в танках и авиации давали основания надеяться… Пятьдесят первый армейский корпус наступал на город фронтально, шаг за шагом продвигался вперед, со дня на день мог ворваться в деловой центр, выйти к Волге и тем решить исход сражения.
Однако уверенности не было. Превосходство с каждым днем терялось и, Паулюс чувствовал, будет окончательно потеряно, если армия втянется в уличные бои. Оставалось — взять Сталинград как можно быстрее. Ему начинало казаться: дай в его распоряжение три полнокровные пехотные дивизии — возьмет. И когда вызвали в ставку Гитлера, в Винницу, решил: выскажет все, что думает. Всякий трезвомыслящий согласится с ним. Фюрер поймет. И все будет хорошо.
А когда увидел Винницу, огромный флаг и рослых часовых, впервые с ужасом подумал, что Гитлер тоже ничего не может… В его силе, в его власти ускорить иль замедлить ход событий, на каком-то этапе блеснуть своим талантом, убить миллион или десять миллионов людей… Но исход войны предрешен. Фюрер сумел запустить страшное колесо войны, но уж не в силах остановить его иль погнать по другому пути. Потому что правят войной другие. Эти другие будут решать судьбу Германии.
И все-таки Гитлер был. Его обвиняли, на него надеялись.
Гитлер с каждым здоровался за руку, взглядывал трезвыми утомленными глазами. На нем был все тот же табачный китель, черный галстук и белоснежная рубашка; отечное лицо и припомаженные волосы…
Паулюс увидел генерал-майора Шмундта в почтительной позе, сердитое лицо генерал-полковника фон Вейхса, незнакомого генерала СС и неожиданно подумал, что никто не скажет откровенно.
Он, Паулюс, тоже не скажет.
В подземный бункер не проникал ни единый звук. Мягкие ковры заглушали шаги. Голоса звучали коротко, тупо, чем-то напоминали удары молотка в деревянную стену, и генерал Паулюс вдруг подумал, что дальше этого бункера слова не прозвучат. Что бы ни говорили, что ни скажет фюрер, война пойдет своим путем и никто ничего не сможет изменить…
Электричество горело ярко, ослепительно, словно старалось оттеплить серые мундиры, холодные лица, строгие проборы… Сияли ордена и партийные значки.
Пришла нелепая мысль, что все эти люди крутят колесо войны, чтоб на мундире прибавилось еще одно золотое пятно, лишний виток и звездочка на погоне. Никто, ни один человек, не думает о судьбе Германии.
А он, генерал Фридрих Паулюс, думает?
Глаза Гитлера пронизывают, колют. Эти глаза видят сомнения командующего шестой армией, они вопрошают и требуют.
Гитлер… Ведь и он должен в кого-то верить…
— Я верю, не перестаю надеяться, что мои генералы понимают меня.
Да, конечно. Он надеется на своих генералов.
— Можно спорить о стратегической целесообразности брать Сталинград. Но спорить надо было раньше. Сейчас, когда германские войска стиснули город стальным обручем и рассекают пополам, я запрещаю разговаривать и думать об отдыхе! — Последние слова Гитлер произнес громко, почти выкрикнул; в глазах сверкнула исступленность, в уголке губ показалась слюна, и Паулюс, стараясь притушить в себе жалость и досаду, уселся поудобней. Ему часто приходилось слушать Гитлера, и всякий раз его поражали параноические взлеты мысли, жестикуляция прирожденного трибуна и абсолютная беспомощность перед фактом. Но, как ни странны бывали речи, они находили свое отражение в делах, и, как ни удивительно, ни парадоксально, идеи, пришедшие в голову фюрера накануне, воплощались в действия, и действия эти часто заканчивались колоссальным успехом… После этого Паулюс думал, что если даже Гитлер шизофреник, то — гениальный.
Генерал Паулюс приготовился к легкому испытанию на полчаса. Но Гитлер остановился, точно вовремя услышал свой голос, повторил тихо:
— Запрещаю.
Именно оттого, что голос был тихим, запрет воспринимался необыкновенно отчетливо, и Паулюс припомнил где-то и когда-то слышанное, что сила фразы заключается не в смысловом значении слова, а в том, кто ее произносит.