И никто ничего не может. Даже Гитлер.
Канцлер и главнокомандующий.
Вот он шевельнул плечами, и голова, словно не под силу сделалось держать ее, стала клониться вниз.
Паулюс почувствовал холодный, липкий страх. Потому что увидел лицо… На этом лице, в глазах, были горечь и виноватость.
Господи… Это что же, господи?..
Такого не бывало никогда. Такое он увидел в Гитлере впервые.
Генерал Паулюс, леденея нутром, видел, как дернулись, покривились блеклые губы…
— Господа, — тихо сказал Гитлер, не подымая головы, — я предполагаю, что многие из вас считают меня сумасшедшим…
В бункере сделалось мертвяще тихо. И в этой тишине жутким был чей-то истерический вскрик:
— Мой фюрер!..
Страшно сделалось всем. Потому что думали одинаково. Потому что Гитлер угадал их мысли…
— Я знаю, — произнес Гитлер. И медленно поднял голову. В глазах его — только укор. — Но я должен быть таким, как есть. Иначе Германия нашла бы себе другого, — положил на стол пухловатые руки, паралично дернул шеей: — По утверждению людей, которые считают себя вполне нормальными, война сама по себе является величайшим безрассудством. А если так, то в этой войне победит именно тот, у кого больше безрассудства. Люди слабые, которые захотят выглядеть благопристойными в глазах безликой массы, именуемой человечеством, проиграют войну. — Гитлер сжал кулаки, глаза вспыхнули, загорелись неистовым огнем. — Вам не хватает моей решимости! Я повторяю и требую запомнить: если до конца не проникнетесь духом моей борьбы, если не сумеете понять и перенять моего сумасшествия, Германия погибнет! Да, да — погибнет!
Генерал Паулюс зажмурился: Иисус и Мария… Если б русские слышали все это…
Нет, русские этого не слышали… Они понимали, что наступили кризисные дни, что необходимы действия широких масштабов, которые позволят не только остановить врага, но и создать перелом в ходе всей войны. Их не интересовало, как Гитлер закатывает глаза, шизофреник он иль нет. Важнее было знать, что Германия исчерпала свои ресурсы. За счет маневра она могла еще создать перевес на отдельных участках, именно поэтому поиски правильного решения на южном участке фронта, под Сталинградом и на Северном Кавказе, следовало сочетать с крупными операциями на других фронтах, при благоприятных обстоятельствах развивать частный успех в стратегический.
В сущности, решение могло быть единственным. Принять его было нетрудно, сложнее осуществить. Однако вполне возможно. Потому что удалось сохранить армию. Формула «иногда правильнее ошибиться» — внешне нелепая и даже противоестественная — в конце сорок второго года обрела смысл. Русские завели немцев в гигантский мешок. Осталось завязать.
Но мешок был слишком большим и переполненным…
Сталин сказал:
— Подумайте.
Время было за полночь. За длинным столом сидели два генерала, два человека, которые умели и знали. У них была власть, едва ли не бо́льшая, чем власть Главнокомандующего. Именно их проекты, утвержденные Главнокомандующим, направляли ход войны.
Час назад оба вернулись из Сталинграда. Положение было тяжелым: дивизии генерала Жердина дрались на городском оборонительном рубеже, солдаты отстаивали каждый дом, развалины переходили из рук в руки по нескольку раз в день. Удары двух армий с севера, с целью отрезать и разгромить четырнадцатый танковый корпус, успеха не имели.
Генералы доложили. У них было одинаковое мнение: надо предпринимать действие, которое изменит ход войны. Какое? Об этом они подумают. Очевидно только, что операция должна быть крупной, осуществить ее надо силами фронта, а то и двух фронтов.
Сталин мягко прошелся из угла в угол. Остановился, посмотрел на одного, на другого… Пристально, молча. Сверял свои мысли с выводом генералов. Усы чуть заметно шевельнулись, твердые губы тронуло что-то похожее на улыбку… Может быть, он действительно улыбнулся. Но время было не для улыбок… Именно поэтому генералы пропустили, не заметили мгновенного движения. И не догадались, как совпали замыслы…
— Да, — кивнул Верховный, — да. Положение под Сталинградом требует четкого и смелого решения. Пора. Идите и подумайте. Я даю вам сутки.
Один из генералов сказал:
— Хорошо.
Но оба медлили, не уходили. Они определяли стратегию войны. Над ними стоял только Главнокомандующий. Но им было неведомо, что таилось в блокноте Верховного.
— Нам надо знать потенциальные возможности…
Минуту Сталин молчал. Неспешно прошелся в дальний угол и вернулся.