— Планируйте смело, — и протянул руку: — У нас достаточно сил…
ГЛАВА 18
Ночное небо над Сталинградом висело низкое, закрутевшее, чудовищно багровое; огонь метался над черной землей, среди каменных развалин, обессилевал, садился, и небо, тяжелое от смоляных дымных туч, опускалось ниже, все ниже, наваливалось на безжизненные камни, на искореженное железо, на взвороченную землю… Точно прикрывало ужас и боль. Пулеметные строчки редели, глохли, автоматы всплескивали коротко, и снаряды рвались обессиленно, тупо, с нутряным немощным стоном.
Ночь дышала надорванно и трудно, из Приазовья тянул душный ветер, гнал над черной Волгой чадный дым. Вода казалась мазутной, стоялой. Но вот схватывалась отблеском недалекого пожара, и в это мгновение можно было увидеть живую стремнину, разломленную нефтянку на песчаной косе и до страшного медлительный катер…
У левобережных талов жались, таились рыбачьи лодки; солдаты бегом подносили ящики, сваливали на песок. Другие перетаскивали их через воду, кого-то честили последними словами…
За рулем гнулся, словно одавливал корму, Степан Михайлович, сердито покрикивал:
— Живей, живей!
Костя принимал груз, торопился, укладывал:
— Стоп. Два ящика в корму. В корму, говорю!
Степан Михайлович поглядывал на городской берег, на внука, неотвязно думал: «Пожалели…»
Дед радовался, что Костя — вот он, рядом, что не первая пуля — его… Теперь они все разделят пополам — и кусок, и цигарку, и саму судьбу. Радовался, а на душе было тошновато, неуютно, словно на старости лет оступился, и хоть никто не упрекает, не укоряет, надо еще доказать, что все правильно. А за что укорять, что доказывать? — война вон пришла, каждый убитый остается прав на веки вечные. Так было иль не так, все равно прав. А ежели Костю не убили, не изувечили, так надо сумниться? И не самовольно пришел — приказали…
Убить и тут могут.
Солдаты бегом подносили ящики к воде, Костя принимал, укладывал, молча взглядывал на деда. Степан Михайлович держал самокрутку, сутулился на корме, изредка поворачивал голову, смотрел на городской берег.
На Тракторном было темно и тихо, словно все вымерло там, не осталось ни одного живого человека; за Мечеткой, где на черном небе едва угадывался Бахчевный бугор, то и дело взлетали ракеты.
Оттуда пришел Костя.
«Пожалели?..» — в сотый раз спрашивал себя старик.
Все получилось нежданно-негаданно. Ночью Степан Михайлович перевозил того самого подполковника, которого встретил на переправе в июле. Подполковник был все таким же сердитым и нетерпеливым. В голосе слышалась усталь. Он закурил, повздыхал:
— Трудно.
Степан Михайлович ждал, не скажет ли чего про Ивана… А подполковник сидел тихо, курил, смотрел на воду. Потом бросил окурок, придвинулся ближе:
— Тяжело одному-то. Надо бы помощника.
— Был помощник, да вчера у Зеленого мыса осколком — прямо в голову.
Подполковник закурил новую папиросу, привстал, крикнул на берег:
— Ребята, шевели штанами, живо!
Опять опустился на борт, вспомнил, поднял голову:
— А внук? Тогда, в июле, помнится, внук был…
— Внук — что же?.. В истребительном батальоне внук. В прошлую субботу сказывали — жив.
— Вот и взяли бы в помощники…
— Я-то взял бы, да кто отдаст?
А на другой день Костя пришел. Сказал — приказ командира десятой дивизии. Коротко, нехотя пояснил, что бойцы истребительного батальона вошли в десятую дивизию, нынче-завтра обмундируют. Он ничего не рассказывал, ни о чем не спросил. Положил винтовку и подсумок с патронами в нос лодки, пошел в землянушку за бензином. Дед смотрел в зачугуневшее лицо внука, угадывал и не угадывал. А ведь всего две недели прошло…
Вечером, после первого рейса, спросил:
— Ну как ты там, за Мечеткой?
Костя помолчал, посмотрел на деда долгим сумрачным взглядом, то ли удивляясь, то ли досадуя. Ответил — точно бросил за плечо ненужное:
— Как все, так и я.
О том, что было, Костя не хотел говорить. Знал только, что никогда не забудет полыхающий в полнеба закат двадцать третьего августа, сумасшедший огонь зенитных батарей… И дед Максим… Лежит возле шалаша мертвый. Клава схватила за плечо: «Костя, я боюсь!..» Степан Агарков подымается навстречу танку, а парторг кузнечного, Яков Самохин, кидает большую черную руку: «Сталинградцы, вперед!»
Когда это было? Вчера, позавчера, год назад?..
Костя стоит на коленях у свежего холмика. Бугорок земли — это все, что осталось от Клавы. Были голубые глаза, которые не переставали удивляться, чистый ласковый голос…