Только во взгляде его было постоянное блуждание, как будто ищущее чего-то, обшаривающее всё кругом.
— Живу, Кислов, — отозвался каюр и откинул с головы белоснежный олений треух. Из-под меха показалась белая, как песцовая шкура, седая голова. Одет он был в лёгкий олений сакуй, на ногах тонкие собачьи унты без всяких вышивок и украшений. У пояса висел широкий нож в оправе из жёлтой мамонтовой кости. Старик говорил хрипло и глухо, словно голос у него был чужой.
Каюр оглядел кают-компанию: людей, кушанья, одежду, зажмурился на электричество, покосился на мягкую мебель и вздохнул.
— Ты говоришь, — обратился он к Кислову, — осваиваешь? С ними, что ли? — добавил он и взглянул на нас.
Я готов был провалиться под лёд на любую глубину Карского моря, только бы он не говорил этого!
— Учимся, Егор! — ответил начальник. — У вас, у стариков, учимся. А воевать и завоёвывать будем, старик! Да и тебя ещё прихватим с собой, Егор!
Начальник говорил с каюром почтительно. Незнакомец усмехнулся, отошёл к порогу и сел на пол. Оттуда раздались его скупые слова.
— Нет, Кислый, мне уж немного осталось гонять свою дорогу, и ты не сбивай с следа моих собак.
Воспользовавшись разговором, мы убрались в комнаты, чтобы снять с себя жалкие остатки «снаряжения».
Через пятнадцать минут, вернувшись в кают-компанию, я застал весёлое шумное общество за столом, а в углу на полу одиноко сидел старик и тихо жевал мясо. Тонко нарезанные куски оленины лежали перед ним на полу, как стружки.
Такое гостеприимство возмутило меня.
— Начальник! — громко обратился я к Кислову. — Я думаю, стакан горячего кофе и хороший бифштекс с рюмкой коньяка — это как раз то, что нужно сейчас нашему гостю. Что же вы, друзья, так недогадливы?
И я засуетился у стола: притащил стул, достал вилку, нож и тут внезапно заметил ошеломляющее молчание, которое воцарилось после моих слов. Я с удивлением взглянул на начальника: в его глазах я прочёл ярость.
Ужин прошёл в молчании. Старик кончил мясо, вынул кожаный кисет и отправил за губу добрую щепотку жвачного табаку.
— Песец нынче глубокий пойдёт. У тебя, Кислый, промысла не будет. Береговая собака вся уйдёт в глубину тундр, — проговорил старик.
— Откуда знаешь, Егор? — спросил начальник.
— Вечор крысу видал. Уходит она, ветры будут.
— Спасибо!
— Ну, пора, — неожиданно сказал старик и натянул треух на белую голову.
На этот раз никто не задерживал старика, хотя все знали, что лютует пурга, снег душит. Кислов пожал ему руку и просил заезжать, когда вздумается.
— Ладно, — кивнул старик, — только теперь не приеду. — Кислов поднял брови. — Ты меня не зови, Кислый, — оборвал вопрос каюр. — У домов склад строишь? Зачем? Запах слышу. Пясинец остервенел вовсе. Когда ждёшь?
— К весне ближе, Егор. Ты это зря, старый… — начал было начальник, словно извиняясь, но каюр махнул рукой, толкнул дверь и вышел.
— Дмитрий Николаевич…
— Это Молчаливый. Слыхал? — остановил меня начальник. — А ты с компотом да кофием пристал.
Так вот он каков — легендарный человек, чудак, храбрец, непревзойдённый каюр и следопыт! Молчаливый! «Блуждающая смелость» — назвал его какой-то норвежский журналист.
Никто не знал откуда он родом, а сам Молчаливый об этом никогда не рассказывал. Старики кочевники — ненцы, якуты, эвенки, заслышав имя Молчаливого, с уважением говорят о нём: «В снегу родился Егор-то, как и мы. Давно здесь ходит, всё знает, мало говорку гоняет, молчит больше».
Его одинаково знают и на Чукотке, и на Кольском полуострове, и на Лене, и на Ямале. Рассказами о добродетелях и бесстрашии Молчаливого полны земли, скованные вечной мерзлотой. На Таймыре, на островах, на зимовках и в чадных чумах, на стойбищах крикливых и в тихих домиках промышленников песцов — везде знают Молчаливого.
К нему удивительно щедра на доброе слово, на славу, обычно скупая на похвалы, холодная земля.
Молчаливый от природы был дерзок и смел. Только такие и уживались здесь, только такие и покоряли дикую силу снега. И надо сказать — только таких любит и боится эта страна. А когда умирают или гибнут эти люди, снега бережно хранят о них светлую память, чтут их отвагу, силу и бескорыстие. Они живут здесь, как завзятый москвич на Арбате: привычно, спокойно, безбоязненно.
Однако, никто не знал его фамилии.
Все знали Молчаливого.
— Предки потеряли прозвище, — улыбался на вопрос Молчаливый. — Шли они сюда быстро: убегали, значит. Ну и потеряли прозвище.
…Далёкий предок Егора Молчаливого пришёл на Таймыр, вероятно, лет 300 назад. Как он пришёл: по доброй ли молодецкой воле, то ли под конвоем солдат — неведомо. Был ли это удалой искатель счастья в «незнаемой земле», или оборванный, клеймённый арестант без левого уха и двух пальцев на левой руке — молчит, не рассказывает Егор.