Девушка, о которой я рассказываю, очень переменилась с этих пор, как мы заметили, она стала рассеянной и задумчивой. Иногда мы замечали даже следы слёз на её лице, чего раньше никогда не бывало. Однако, никто не осмеливался приставать к ней с расспросами. Сама же она не любила о себе распространяться. Узнал я о причине её внезапной перемены позже. И, к сожалению, очень уж поздно.
Немцев мы оттеснили вёрст на шесть, к железнодорожному полустанку «Новая ветка». Вблизи полустанка, над старым руслом изменившей своё течение реки, был мост. Этот мост и нужно было взорвать. Девушка, как только узнала о предстоящей операции, сейчас же пошла к командиру части, капитану Перову заявить о своём желании участвовать в операции. Капитан согласился. Он назначил троих: её, меня и ещё одного бойца из нового пополнения.
Получив всё необходимое и простившись с товарищами, мы поползли.
Линия обороны немцев тянулась на правом берегу сухого русла. Мост выступал несколько вперёд основной линии обороны и защищен был боевым охранением немцев.
Продвигались мы очень медленно. Осторожность, которую необходимо было соблюдать при этом, стесняла нас. Только на исходе четвёртого часа нашего пути мы приблизились к боевому охранению.
К командному пункту его тянулись с двух сторон узкие, зигзагообразные траншеи. На охраняемом участке было двое. Один стоял на посту, как раз в пункте, где ломалась линия траншеи, другой ходил взад и вперёд между мостом, где стоял часовой, и командным пунктом.
Предприятие наше было настолько смелым, что немцы, конечно, никак не ожидали появления советских лазутчиков.
Мы распределили роли.
Бойца оставили на полпути между командным пунктом и постом. Я должен был достигнуть поста и снять часового. Девушка оставалась в резерве на случай помощи тому или другому из нас.
Разместились.
Вот патруль подошёл к часовому, что-то сказал ему по-немецки, и пошёл обратно. Траншея такой глубины, что видна только голова патруля. В таком же положении я застал и часового. Действовал сначала прикладом, потом ножом. То же самое произошло в условленном месте у нашего бойца с патрулем. Теперь нам ничто не мешало выполнить наше боевое задание.
Делалось всё с лихорадочной поспешностью. Каждую секунду немцы могли пойти в обход своих постов и обнаружить исчезновение охраны.
Но этого не случилось.
— Они были в касках? — спросил маленький Перелыгин.
— Не мешай! — остановил его Данилыч. Слепой продолжал:
— Взрыв моста произошёл тогда, когда мы все трое были уже метрах в 400 от передовой траншеи немцев в сторону наших, позиций.
Начинало уже светать и мы могли возвращаться только ползком, чтоб не обнаружить, себя. Тем более, что внезапный взрыв, произведённый в черте расположения немцев, должен был всполошить их и усилить бдительность. Впереди полз боец. Я полз за ним на расстоянии нескольких метров, девушка несколько вправо от меня. Так мы и держались всё время.
Но вот тут-то и произошло всё то, к чему вёлся мой рассказ.
Может быть на каком-нибудь языке есть такие слова, а может и нет, которыми можно было бы обозначить то, что я почувствовал в одно мгновение. Скорее, что нет таких слов ни на одном человеческом языке. Это не боль, не удар, не испуг, не ужас, не страдание; это — ни то, ни другое вместе, это даже и не всё вместе. Что-то огромное, неизъяснимое плеснуло в меня, и в этом всплеске я потерял сознание.
Боль пришла позднее.
Вы знаете, друзья, слепому от рождения нельзя растолковать, какой цвет у молока. Так, зрячий никогда не поймёт того чувства, какое охватывает человека, внезапно и безвозвратно потерявшего зрение. Вот это чувство я и испытал, лёжа в траве. Очнулся я от удара, спустя несколько часов. Но физическая боль, вызванная ранением в голову многими осколками разорвавшейся мины, как бы не существовала для меня, хотя у меня вытекли оба глаза. Удар темноты на моё сознание был сильнее всех физических болей, и делал мою собственную жизнь невыносимой для меня. Девушка была рядом.
— «Надя, шептал я ей, Надя, приколите меня. — Это малодушие. Фёдор, — отвечала она. — А где боец? — спрашивал я в смутной надежде, что боец прикончит меня. — Боец погиб. Это он наполз на мину, — сообщила девушка. — Надя, вы просто боитесь. Не бойтесь, человеческое дело — прекратить страдания ближнего, — убеждал я её. — Молчите, Фёдор, у вас ещё много человеческих дел впереди, — отвечала Надя. Вспомните Николая Островского. Островский — единица среди миллионов, — говорю я, — не всякий на это способен. — Это так кажется нам, русским из скромности. — настаивает она на своём, — а как до дела, то всякий может».