Поплыли за окном привокзальные строения. Знакомые до боли, уходящие из глаз, улицы, перекрестки, дома. Мелькнули вдали, в проеме уличной теснины, знакомые заводские корпуса, черные башни градирен, возвышающиеся над крышами цехов, с медленными клубами отходящих дымов. Защемило сердце, комок подступил к горлу. Не легко расставаться, покидать навсегда то, к чему привык с малых лет, привязался всей душой.
Кто-то затянул:
Песню подхватывает весь вагон. Не с этой ли песни началось стремление Геннадия поехать на целинные земли?
Вот уже не видно города. А мысли, чувства все еще тянулись к нему. Как много связано с ним! Город воспитал деревенского парнишку, вложил ему в руки профессию, сделал культурным и полезным для общества, а теперь он, представитель советского рабочего класса, понесет приобретенные знания туда, откуда вышел сам — на село.
Промелькнул разъезд Гагарка. Дважды она сослужила большую службу Геннадию. И вот уже за окном леса да горы, горы да леса…
Прощай, Урал!.. Прощай, родимый край, где даже сами названия городов, рабочих поселков, железнодорожных станций говорят о неслыханных богатствах недр, о труде человека… Нет, не прощай, а до свиданья! Геннадий приедет сюда на лыжные соревнования. Интересно, честь какого спортивного общества будет он теперь защищать?
Геннадий стал думать о том, что предстоит ему увидеть, испытать в недалеком будущем, стараясь представить край, куда они едут, жизнь, которая их там ждет. Кем он будет: трактористом? комбайнером? рабочим по ремонту сельскохозяйственных машин? Немного тревожно: работа новая, а надо справиться… Мысли неслись, опережая поезд.
Почему-то ему казалось, что он непременно встретит там Марианну.
Раскрыв меню, я с трепетом вникал
В названья блюд абхазца-кулинара,
Когда они вошли, кивнув швейцару.
Их было четверо. Пройдя в зеркальный зал,
Они разбились весело на пары.
Мужчины, если можно так назвать
Двух юношей в костюмах мешковатых,
Сутулились под толстым слоем ваты
Широких плеч. Одеты им под стать,
Шли дамы, улыбаясь виновато.
Мой столик был свободен. Пятый стул
Подставили («Прибавим чаевые!»).
— Так долго выбирать… Вы здесь впервые?
Один из них с ехидцей протянул,
Раскрыв глаза невинно голубые.
— Заказывайте… Я повременю!.. —
Ответил я, протягивая книжку,
Смирив желанье осадить мальчишку.
Он даже не притронулся к меню.
— О-фи-циант!
Поднос держа под мышкой,
Седая женщина, не по летам быстра,
С блокнотом наклонилась в ожиданье…
— Мы, кажется, в отличном ресторане?!
Портвейн? О, нет… Конечно, хванчкара…
Да, девушка, и максимум старанья!..
Они провозгласили первый тост
Я встал, уже намереваясь выйти,
Оправил свой видавший виды китель.
Но вдруг один из них поднялся в рост:
— За тех, кто в море!.. Друг, не откажите…
Его глаза насмешливо узки,
Открытый вызов светит в дерзком взоре.
— Ну, что же, если пить за тех, кто в море.
То, непременно, только по-морски! —
Я им сказал, желая подзадорить.
— Морской обычай изменять нельзя.
Пьем только мы, одни мужчины…
— Ясно!
— Не тонкое вино, а спирт…
— Прекрасно!
— По широте разбавив, где друзья
Мои сейчас идут в штормах…
— Согласны!..
«Пускай мальчишкам горла обожжет, —
Подумал я, склонясь над верной флягой, —
Восьмидесятиградусною влагой
Суровость наших северных широт,
Где мы дружили с ветром и отвагой».
Их дамы, говоря наперебой,
Смотрели с восхищеньем на героев.
Но я-то видел, — от меня не скроешь! —
Как нелегко юнцам владеть собой
И сохранять достоинство мужское.
Пить спирт еще не приходилось им,
Вспоённым нежной материнской лаской.
Они косились на меня с опаской.
А я разлил огонь, неумолим,
Невозмутим под равнодушья маской.
Я видел: им не сделать и глотка,
Не знающим, как пьют напиток жгучий.
Я сам не пил. Мой спирт — на трудный случай.
И если нынче поднялась рука,
То для того, чтоб проучить их лучше.
— За тех, кто в море!
Выпьем залпом, львы!..
Глоток — и слезы градом у обоих.
Давали им аптекарских настоек,
Но — тщетно все! — две гордых головы
Беспомощно уткнулись в круглый столик.
…Наказываю вас за то, что я
Знал в жизни только ночи штормовые.
За то, что лето вижу я впервые,
Бессменно, год за годом, шел в моря.
Забыл, как пахнут травы полевые.
Вас, прозябающих в тепле,
Наказываю, чтоб встряхнуть немножко,
За то, что ел сушеную картошку,
За то, что лук в каютной полумгле
Растил в открытом море на окрошку…
Я посмотрел в последний раз на дам.
И вдруг увидел тонкие косички,
Такие ж, как у школьницы-сестрички.
В глазах мольба: «Пора нам по домам!»
Растерянные, рыжие реснички…
Я молча взял их под руки. У плеч
Качнулись их доверчивые плечи.
Мы вышли в голубой июльский вечер,
В открытый мир огней и первых встреч,
Спокойной ясности и беспощадных смерчей.
Когда тебя казнят, и не безвинно,
Когда из всех ошибок роковых
Пристегнута попутно половина,
И только часть заслуженно твоих;
Когда к друзьям мешает обратиться
За помощью, что так тебе нужна,
Не ложь, перешагнувшая границы,
А маленькая, жгучая вина;
Когда твое понятие о чести
Не позволяет и подумать вслух,
Не то что бить в набат на каждом месте
О прошлой славе трудовых заслуг, —
Так что ж тогда, сгорая от стыда,
Забвение искать на дне стакана,
Пасть по рецепту модного романа,
И на ноги подняться без труда?
Пытаться посмотреть на все иначе,
Во многом видя просто суету.
— Я в главном прав?
— Конечно, прав!
— Так, значит,
Покажет время нашу правоту!
Зачем кричать о том, что жребий труден,
И не жалеть ни сердца, ни ума?..
Да, время все оценит и рассудит,
Но правда не придет к тебе сама!
Но обольщаясь дружеским участьем,
Не тешась мыслью выжить и в пыли,
Дерись за каждый маленький участок
Тобою раскорчеванной земли.
Я видел, подойдя к линотиписту,
Как всколыхнула клавиши рука
И выскользнула рыбкой серебристой
Вот только что отлитая строка.
Одна строка — упругий штрих,
деталь
Из книги книг «Как закалялась сталь».
Рожденная в машинном тонком звоне.
Она вобрала жар стальных узлов.
А я в металле чувствовал тепло
Протянутой корчагинской ладони.