Он увёл конька. Бабка бросилась в угол, стала перед образами на колени.
— Господи, господи, за что ж ты спокинул нас! — с жаром зашептала она про свою беду богу.
Но невозмутимо смотрели из своего угла лики святых, и не было им дела до казацкой беды.
— Что ж ты, старик, аль окаменел? Ровно и сердца в тебе нет? Ни богу не преклонился, ни купца не упросил! — набросилась она на старика.
Старик, молча, поглядел на неё и опустился на лавку.
— Ладно, что на том обошлось! — сказал он угрюмо. — Затеяно было горшее, да видно станичники уломали есаула. А то бы и мне постигнуть срам казака Ивушки!
— С нами крестная сила! — снова замолитствовала бабушка. — Помоги нам, боже, избавиться от такой беды!
Синий вечер крался в горницу, дед сидел не шелохнувшись.
— То-то, надысь лежу и слышу в подпечье стонет он. К добру, аль худу? — пытаю я его. А он протяжно так дыхнул. «К худу! К худуу»…
— Это кто же? — полюбопытствовал я.
— Известно кто, дедушко домовой. Вот кто! — тихо обронил старик и ещё ниже опустил голову…
За неделю до беды мне пришлось видеть казачью «поучку». Провинился казак Ивушка. Бедный, но гордый, он ненавидел богатеев и при всяком случае скрытно творил им неприятности: то сети порежет, расставленные в реке, то копешки в поле раскидает. Давно добирались до него заможние казаки, да никак не ухватить вины. А тут Ивушка шёл по станице, а навстречу есаул, он прошёл мимо, как будто и не видел. И вот Ивушку привели на казачий круг. Там старики осудили его и за неуважение к начальству решили отпороть казака. Тут же на круге, при всем честном народе, спустили с него шаровары и отхлестали его плетью. Митяшка провёл меня на пожарную каланчу и оттуда мы наблюдали, как «сказнили» казака Ивушку. Один дюжий станишник заворотил провинившемуся рубаху. А голову его ущемил меж своих ног. Другой казак сел на ноги, отбросив шаровары в сторону, и станичный хожалый, засучив рукава, наотмашь стегал поверженного плетью. Ивушка не издал звука. Молча перенёс наказание, но когда разошлись все, он поглядел на дом есаула и прошептал про себя:
— Ладно, разберёмся, когда придёт наше времячко…
«Неужели и моего деда могли поучить подобно Ивушке?» — думал я и поделился своими горестными мыслями с Митяшкой.
— А то как же! — удивился он моей наивности. — Непременно отходили бы за милую душу, на то и казачий круг. Эт-ко, пусть станишникам поклонится, они его заратовали. Известно, хошь дедко твой и бедный, но казак стоющий и не мало рубался на своём веку. Да и кавалер он! Тут и сечь-то не так просто. Шум будет!
…В тихие летние вечера казачата отправлялись с конями на водопой. Они мчались на конях крикливой ватагой, поднимая на станичной улице ярость всех псов. Митяшка всегда пристраивался к такому весёлому делу. И на реке на вечерней заре «дым шёл коромыслом». Казачата купались, кувыркались в воде, загоняли коней в Яик и, стоя на крупе лошади, голые переправлялись на тот берег. Разве можно было упустить такой вечерок. По правде говоря, я был очень плохой наездник, тем более опасался я норовистых молодых коней, которых казаки только привели из Орды. Такой конь обычно не сразу давался в руки, а если и давался, то непременно проявлял свой дикий норов.
Солнце на закате щедро пылало пожаром. Купанье коней было в полном разгаре, когда Митяшка, взобравшись на ладьистую спину могучего коня, плыл по течению и кричал мне:
— Иванушко, садись-ко вот на того карего, да плыви сюда!
Не долго думая, я вскочил на карего игривого конька и погнал в реку. Скакун погрузился в воду и, описав круг, снова выбрался на мелкое местечко и тут он вдруг задурил. Звонко заржав, жеребчик сделал несколько прыжков и, рванувшись из воды, вымчал на берег.
— Стой! — закричал я, натянув повод. Но не тут-то было: коньком овладел бес. Он загоготал на весь Яик и стрелой понёсся к станице, к своему стойлу.
Напрасно я натягивал повод, кричал и молил о помощи, — ничто не могло остановить коня.
— Митяш! Митяш! — кричал я, думая, что он нагонит и остановит моего шалого жеребчика.
Куда тут! Казачата смеялись и разудалым посвистом давали «жару», пугая и без того взбешенного скакуна.
«Ой, что же теперь будет?» — со страхом думал я, несясь вдоль станичной улицы. Одежда моя осталась на берегу, а я совсем голый, как мать родила, мчался мимо куреней. Пыль клубилась из-под копыт. Казачки разбегались в стороны, крича:
— Бабоньки, гляди, что назаркин анчутка вытворяет! Совсем стыд потерял! Среди белого дня, как есть голый!
— Разбойник, ай разбойник. Ух и отмочил!
Моё лицо горело от стыда и страха. Конь, как вихрь, промчал через всю станичную улицу и повернул к куреню заможного казака Горбуни.
«Господи, господи! — молил я: — Помоги, господи, чтобы ворота хошь были открыты и чтобы башкой не задеть!»
От ужаса в комок сжималось сердце. Всякая власть над конём была потеряна. Вот и курень! Будто не конь, а он мчится мне навстречу. Слава богу, ворота настежь.
Почуяв дом и хозяев, жеребчик замедлил бег, иноходью вбежал во двор и тут быть бы беде, не сносить мне головы!
Перед низкими дверями конюшни, я ловко сполз с мокрого крупа злодея-коня и кувыркнулся в развороченную кучу кизяка. Гонимый стыдом и страхом, опозоренный перед всей станицей, я быстро помчал на зады. Я бежал сквозь густые заросли терновника и крапивы до тех пор, пока не свалился среди кустов в яму, и там сжавшись, как кутёнок, заскулил от боли и обиды…
Я слышал, как в станице смеялись зубастые молодые казачки:
— Вот чертёныш нагишом-то прокатил!
— На выгонки, слышь-ко, с Митяшкой скакал! Да конь степнячок разнёс!
— Скаж-ж-и!
— Отчаянная башка!..
Хорошо им было смеяться, а каково мне! Всё тело чесалось от ожогов крапивы, да и порастрясло изрядно. В этот вечер солнце казалось, дольше задержалось на небе. Всё было против меня. Может быть мне так и сидеть опозоренным в яме до тёмной ночи, но неожиданно зашуршали кусты и в наступившей вечерней тишине раздался приятный голос Варварки:
— Иванушко, где ты?
Я крепче прижался к земле, но казачка заметила меня и, стоя на краю ямы, беззастенчиво рассматривала меня.
— Напугался, поди, миленький! — пожалела она меня.
Впершись в крутые бока, она стояла крепкая, цветущая, вся озарённая вечерним солнцем. На смуглом ровно загоревшем лице сияли ослепительные зубы и большие ласковые глаза.
— На вот, твою одежонку принесла! — бросила она мне плисовые штанишки и рубашонку.
В её голосе прозвучала забота и я, осмелев, быстро облачился.
— Ну вылазь! — подала она мне руку.
Я выбрался из ямы и, она, обняв меня за опояску, пошла рядом со мною по тропе, пробегавшей задами к дедовскому куреню. Как приятно итти рядом с этой красивой и доброй казачкой! Заглядывая в её большие глаза, я спросил:
— Тётенька, а как вы меня нашли?
— Уж нашла! — многозначительно улыбнулась она, давая понять, что это её маленькая тайна.
6. ТУТ ВОЕВАЛ ПУГАЧЕВ
То и дело слышалось от старых казаков:
— Вот туточка и был пугачёвский стан!
— Здесь прошла пугачёвская тропа! Тут он и свою антиллерию протащил!
— Это и есть пугачёвская пушечка!
— От Пугача забогатели!
«Почему так много разговора о Пугачёве и кто он такой!» — думал я и спросил бабушку.
Старуха удивилась.
— А то как же, да тут каждая местина о нём сказывает. Тут батюшка Пугачёв воевал!
— А как это от Пугача забогатели? — допытывался я.
— Ты слушай-ка, что я тебе про бывалое расскажу, откуда у заможних казаков Горбуней богачество пошло…
Старуха присела на скамеечку и неторопливо повела свой рассказ:
— То мне моя бабушка ещё поведала, — начала она. — Вот как это приключилось. К Горбуне-казаку осенью, поздно вечерком, в самое ненастье постучалась старушка нищая с сумой на спине.