Из Кабаньево мы отправились ко мне на родину, в село Першинское. Отсюда вскоре тронулись дальше — к старшей сестре жены в село Зотинское, Багарякского района. В Зотинском опять было чем заняться: тут и там городища, а на скалах, нависших над бурливой речкой Багаряком, было множество разноцветных пятен лишайников. Их-то я и принялся здесь собирать, скалывая зубилом. Набрал коллекцию больше пуда весом, отправил ящик по железной дороге в Казанский университет. Профессор университета Лепешкин потом говорил, что в присланном мною собрании встретил очень много нового и интересного.
По окончании ветеринарного института, весной 1912 года, я подал заявление о принятии меня в число студентов в Московские сельскохозяйственный и археологический институты, а жена — на высшие, так называемые голицинские сельскохозяйственные курсы. Это соответствовало нашим планам: оба будем иметь агрономическое образование, так нужное для работы в народной сельскохозяйственной школе. Кстати сказать, еще во время зимних каникул я организовал в своем селе сельскохозяйственные курсы для крестьян, где и сам читал лекции по ветеринарии.
В конце марта, временно поработав ветеринарным врачом в Сергиевском посаде, для чего пришлось оставить лекции в институтах, я приехал в Долговское. Всю весну я занимался археологическими разведками и сбором богатейшего подземного материала. При этом было открыто много разных стоянок древних обитателей Зауралья, один могильник так называемой андроновской культуры и многое другое. Потом, когда я кончил археологический институт, то взял темой для дипломной работы «Описание древностей, найденных весной 1913 года в Бакланской волости, Шадринского уезда, Пермской губернии».
Средства, заработанные мной в качестве ветеринарного врача, иссякли, и нужно было подумать о новом заработке. Как раз весной 1913 года Пермское губернское земство организовало экспедицию по обследованию скотоводства в губернии и набирало ветеринарных врачей и агрономов для заведывания партиями, составляющимися обычно из студентов сельскохозяйственных вузов и младших специалистов сельского хозяйства. Я подал заявление и был принят заведующим партией.
Первый маршрут я провел от ст. Сылва по реке Сылве до деревни Канабековой (теперь Пермско-Сергинский район) и частично в окрестностях Чусовских Городков. Красивейшие места в долине горных рек, своеобразие хозяйственного уклада крестьянского населения и многое другое делали это путешествие увлекательным. К сожалению, моя молодость и неопытность были помехой тому, чтобы это путешествие сделать особенно продуктивным в научном и литературном отношениях.
Здесь я собрал кое-какие археологические коллекции. Теперь они, можно сказать, сами давались в руки — только собирай! — так была богата остатками древних культур почва Пышминского края (по реке Пышме).
Когда было окончено обследование Камышловского уезда, мне было предложено обследовать еще три волости Ирбитского уезда: Стриганскую, Шмаковскую и Ирбитско-заводскую. Здесь природа была интереснее. А в селе Писанском я увидел на отвесной скале, нависшей над рекой Ирбитом, нарисованные древними жителями непонятные письмена — иероглифы. В селе Шмаковском у брата Аркадия гостил младший брат Василий, занимавшийся рисованием. По моей просьбе он с лодки зарисовал иероглифы масляной краской. А древний человек нарисовал их на известняке охрой, вероятно, пальцами.
Во время путешествия по Камышловскому и Ирбитскому уездам я встретился со многими своими бывшими товарищами по семинарии: иные были учителями, а другие — попами. Как ни привольно жили эти последние, их существование и участь казались мне жалкими и недостойными культурного человека.
В составе моей дружины было два студента петербургских сельскохозяйственных курсов В. И. Костромин и А. Н. Удинцев (родственник Д. Н. Мамина-Сибиряка). Отец А. Н. Удинцева был много лет учителем, а во время нашей экспедиции работал в камышловском земстве, кажется, статистиком. Когда я познакомился с ним в Камышлове, он подарил мне один выпуск «Записок Уральского общества любителей естествознания», где был напечатан словарик наречия крестьян Шадринского уезда, составленный непризнанным шадринским поэтом И. П. Почвиным.
Какое впечатление произвел на меня в свое время вид сестры, записывавшей деревенские частушки, такое же произвело чтение этого словарика: я увидел, какую ценность может представить работа над словарем местного наречия. И вот теперь я начинаю пристальнее вслушиваться в местную речь, отмечать ее особенности, записывать все это. И где бы потом ни был, на родине ли, или вдали от нее, я все время вел и веду эти записи.
Осенью 1913 года я, как ветеринарный врач, по мобилизации попал в Томск и первым делом связался с местным университетом, поступил в него вольнослушателем на первый курс историко-филологического факультета. Здесь я увидел объявление о конкурсе на лучшую работу по наречиям русского языка и стал воспроизводить по памяти особенности говора родного села, его словарь, и представил требуемый труд. Комиссия с участием тогда профессора, а теперь академика С. П. Обнорского и профессора А. Д. Григорьева, присудила мне серебряную медаль.
Выполняя эту работу, я пользовался богатейшей библиотекой университета, в частности, познакомился с областными словарями архангельского и олонецкого наречий, составленными первый — Подвысоцким, а второй — Куликовским. Сравнение этих наречий со своим показало огромное сходство того и другого. Больше того, я стал теперь понимать многое свое, что без сравнения с чем-либо казалось странным или темным.
Например, в архангельском наречии есть глагол «споромить» — приготовить плот из бревен для сплава их по реке. А в наречии першинцев есть сходный глагол «упоромить» — усыпить, уложить спать, успокоить ребенка или взрослого пьяного человека. Какое переосмысление старого глагола на новой, зауральской почве, где вовсе не стало необходимости возиться с паромом — плотами для сплава на реке!
На основании архангельского же наречия мне удалось установить происхождение странного слова «кляшшой», «клящий» — жгучий (в приложении к морозу). Широкий круг уральского населения объясняет это слово из «клещи»: такой-де мороз, точно клещами щемит. Между тем архангельцы говорят «плящий». В Батуринском районе Курганской области мною обнаружена разновидность этого слова «плюшшой», т. е. «плящий» — в том же значении. Следовательно, слово «кляшшой» — это сильно измененное слово «палящий». Кстати, в том же Батуринском районе (село Новые пески) созвездие Большой Медведицы зовется совсем по-северному — «Лось» — это в осиново-березовой-то лесостепи! На основании этих и других параллелей можно предположить, что часть древнейшего населения Южного Урала пришла с севера.
Летом 1914 года я решил привести в порядок свои многочисленные археологические коллекции и упорядочить выставочную часть музея. В это время в Першинское приехал уральский археолог В. Я. Толмачев, чтобы познакомиться с моим собранием и зафотографировать его. Работал он долго, а после попросил меня поехать с ним для дополнительных раскопок детского могильника андроновской культуры в Бакланскую волость.
Помню, 18 июля 1914 года мимо наших раскопок ехал полицейский урядник. От него мы узнали, что объявлена мобилизация, а через два дня — и война с Германией. Мы оба были записанными: я — как ветеринарный врач, а В. Я. Толмачев — как прапорщик запаса, и должны были явиться по месту своей приписки. В Шадринске я получил назначение ветеринарным врачом в восьмой Уральский казачий полк, и вот после длительной поездки я очутился в столице Уральского казачьего войска в городе Уральске, бывшем при Пугачеве Яицкой крепостью. Отсюда через каких-либо десять дней я уже ехал на фронт, но вблизи его, недалеко от местечка Красик, за Люблином, одна из офицерских лошадей так лягнула меня, что пробила шипом подковы сапог и нанесла глубокую рану с повреждением кости левой голени. В итоге я оказался эвакуированным сначала в Орел, потом в Тулу, а оттуда в Москву.