24
В ауле только и говорили о Царае. Мужчины, не скрывая восхищения его поступком, были на редкость многословны с ним. Они расспрашивали, дотошно уточняя подробности, а потом шли к навесу и долго глазели издали на жеребца. Налюбовавшись, возгорались желанием погладить коня. Но стоило кому-нибудь приблизиться к жеребцу, как гордый красавец изгибался и быстро перебирал тонкими ногами. Когда же он оставался один, то начинал ржать на всю округу, и люди нет-нет да бросали дела и слушали его плач. Гордый конь тосковал по своему табуну, хотел на волю, к которой успел привыкнуть. Шли дни, а он по-прежнему никого не подпускал. Даже Царай подходил к нему с опаской, удивляясь, как ему удалось приехать на нем в аул. С болью в душе Царай понял, что коня ему не приручить. Но Царая занимала мысль о Тасултановых: или те до сих пор не прознали, где их конь, или не думали начинать ссору.
Однажды Царай проходил мимо нихаса. Сам не зная почему, пошел этой дорогой, хотя прежде и он, и многие другие мужчины обходили святое святых, чтобы лишний раз не попадаться на глаза старшим. А тут ноги сами привели Царая на запретную тропинку, что огибала небольшую площадку, на которой издревле собирались седобородые. Тут появляться могли только они, обитатели нихаса, остальные — если их звали. Увидев стариков, Царай спохватился, но возвращаться уже было поздно.
— Эй, лаппу! — окликнули его, и Царай остановился.
По голосу Царай узнал Дзанхота. Продолжая смотреть себе под ноги, вытянув руки по швам, Царай ждал, что ему скажут еще.
— Чей это сын? — спросил Дзанхот, притворяясь, будто солнце мешает ему рассмотреть того, кто стоит перед ним.— Глаза мои стали плохо видеть...
— Хамицаев сын, Царай,—подсказал кто-то.
— А-а,— протянул Дзанхот и после паузы добавил: — Мы все жили раньше, как родные братья... Отец Хамица, я еще застал его, одной рукой задушил медведя. Самый сильный конь не выдерживал под ним лето... Не помню, чтобы обидел кого-нибудь. Эх-хе, с людьми так жить теперь может не всякий.
Впервые услышав столько лестного о своём деде, Царай растерялся и не знал, что делать: то ли остаться, то ли уйти. Он чувствовал, что бешмет прилип к спине, а лицо вспыхнуло огнем. Вдруг нестерпимо зачесалось под глазом, но он не смел поднять руки и лишь исподлобья глянул на чинно сидевших жрецов правосудия, белобородых, удивительно похожих друг на друга.
— Хамиц очень напоминал своего отца... Ростом, правда, был поменьше, а вот смелостью не уступал ему. Второго такого отчаянного я больше не встречал в жизни. Э, ей богу, я не намного моложе наших гор,— Дзанхот посмотрел на гору, что была перед аулом.— Нет, раньше жили совсем другие люди. При старшем мы дышать не смели. А сейчас... Э... — старик досадливо махнул рукой.
Его внимание отвлек поднимающийся в гору всадник. Правда, он еще не появился, но люди знали, что кто-то спешит: подковы часто цокали о гранитную дорогу. Царай увидел всадника раньше других и содрогнулся: на него в упор смотрел пристав. Опешил Царай, но не надолго. Когда, спрыгнув на тропинку и ударяя кнутовищем по ноговице, Хаджи-Мусса шагнул на площадку, никто из стариков не обратил на него внимания.
— Позор! Оказывается, у кабардинцев коня украл ты? — спросил Кубатиев.— Вы только посмотрите на этого джигита! О, на его лице такое. самодовольство, как будто он совершил подвиг в бою!
Промолчал Царай. А что бы он ответил приставу, если боялся навлечь на себя гнев старших. Не мог же в их присутствии, да еще на нихасе, вступать в перепалку с приставом? Больших усилий стоило ему молчание, и Хаджи-Мусса, поняв это, продолжал изощряться, желая вызвать Царая на ссору.
— Как вы до сих пор не изгнали его из аула? — воскликнул пристав.— Он же пренебрег традициями и нарушил обычай гостеприимства!
Кубатиев обвел взглядом нихас в надежде, что найдет поддержку у стариков. Но те сделали вид, будто заняты своими мыслями и не слышат, что он говорит. Расставив стройные ноги шире плеч, пристав подбоченился и вытянул вперед красную от напряжения шею.
— Сейчас же отведи коня туда, откуда привел! Да смотри мне. Не вздумай только сесть на него верхом,— повысил голос Хаджи-Мусса.— Что ты уставился на меня? Или думаешь, что Тасултановы тебе простят? Ну, чего стоишь? Езжай!
— Нет,— произнес тихо Царай.
Его услышали старики, заерзали, но промолчали.
— Что?! Ничтожество! Ты еще смеешь открывать рот!
Не выдержал Царай, поднял кулаки на уровень груди и шагнул к приставу.
— Берегись, Хаджи-Мусса! Твое счастье, что мы здесь...
Видно, что-то страшное было во взгляде Царая, если пристав отступил.
— Вы слышите? Царай грозит мне, Кубатиеву! Приставу! А ты знаешь... Ты поссорил осетин и кабардинцев! Тасултановы отомстят и тебе, и всему твоему роду...
Тут встал Дзанхот и стукнул палкой по земле:
— Хватит тебе кричать! Разве мы глухие или все умерли и нихас осиротел? Отправляйся в свой дом и учи там уму кого хочешь.
Пристав закусил губу и удивленно посмотрел на Дзанхота, мол, ты опять посмел кричать на меня.
— Ты забыл, Хаджи-Мусса, где находишься! — сорвал голос Дзанхот, покашлял, задыхаясь от негодования.
— Я — пристав! Заставлю...
— Ты у русских властей пристав, а мой пристав вон там,— старик указал пальцем в небо,— один бог мне судья, Хаджи-Мусса... Тебе неприятно, что Царай не опозорил имя своего отца в доме Тасултановых? Если бы он имел табун лошадей, как ты, быть бы ему сегодня зятем Тасултановых... Не пугай нас кабардинскими князьями. Мы видели их...
Слушая Дзанхота; Царай позабыл даже о Хаджи-Муссе. Не сразу сообразил, что тот вскочил на коня и уехал. Не слышал его угрозы: «Завтра же приведу Тасултановых».
Кто-то засмеялся ему вслед дребезжащим голосом, и Царай, очнувшись, тряхнул головой...
— Иди, Царай,— впервые по имени обратился к нему Дзанхот,—ты поступил, как мужчина. Пусть насладится твоим счастьем та, которая дала тебе жизнь.
Это было признание, но Царай не обрадовался. Второй раз оскорбил его пристав, а он не мог ответить, поступить с ним по закону гор.
25
Печальные вести получил Христо из дома: погиб посланец, турки замучили бабушку. Убитый неожиданным горем, Христо забрался в горы. Дремучий лес шумел над головой. Неистовствовала быстрая река, придавленная гранитными глыбами. Злобная, неугомонная, она пробивала себе путь, а вот вырваться из тисков тесного русла не могла.
Христо лежал на земле лицом вниз; только скупые мужские слезы могли облегчить его горе. Но их нет! После поражения Апрельского восстания Христо неотступно думал о том, как велик гнев народа, неизмеримы его горе, страдания, а вот сбросить ярмо чужестранцев он не может. И в Сербии турки одерживают верх, вопрос только во времени. Теперь повстанцам ничто не поможет, и стоит ли ему оставаться здесь? Да, Христо не имеет права больше оставаться в Сербии и должен вернуться на родину. Он подумал, не обидятся ли на него сербы, но тут же отогнал эту мысль. Его храбрость ставили другим в пример. Не щадил себя Христо. Ну а теперь он нужнее там, в Болгарии. Если гайдуки не вернутся в горы, то турки будут продолжать надругательства над болгарами, превратят в рабынь сестер и жен, матерей, будут хозяйничать в отчих домах... Нет, он вернется туда, где уже покоится воевода и апостол Левеки. На память пришли стихи Ботева: «А сердце, мать, не может терпеть, глядя, как турки беснуются в отчем доме»...
Решив твердо возвратиться в родные горы, Христо скорым шагом направился в лагерь. Он подумал, что, наверное, в горах собралось уже немало гайдуков. Чего доброго, братья готовятся к новому выступлению против турок, а он к этому не поспеет. Что тогда? Но кого Христо возьмет с собой? Пожалуй, уйдет один. Безопаснее пробираться, и забот меньше в пути.
В лагере Христо разыскал Бабу и увлек в укромное место, в дубняк.
— Хочу домой, к своим, Бабу,— выпалил с ходу Христо.
Бабу не удивился словам друга, понимая, что Христо, как и он, доброволец и волен поступать, как находит нужным, тем более, что болгарин в боях показал себя храбрым, всегда был впереди. Но почему Христо до сих пор не говорил ему об этом? Бабу, конечно, не допускал мысли, будто Христо, видя неминуемое поражение сербов, струсил. Нет, он не бежит с поля брани, Христо скорее погибнет. Кто-кто, а Бабу хорошо знал своего друга.