— Почему они бегают, как жеребята? — удивился Царай.— Не смог бы я жить среди них.
— Все кричат, и никто не слушает,— пожал плечами Знаур.— Эх, кто знает, что будет с нами теперь?
Он сунул руки в потрепанные рукава черкески и присел на корточки, рядом устроился Царай и тоже на корточках. Ему утром сняли наручники, и он беспрестанно гладил запястья.
Внимание Царая привлек забор из целых сосен, приткнутых одна к другой хлыстами вверх, казалось, они подпирают небо.
— Если бы мне сейчас сказали: «Перепрыгнешь через забор — можешь уходить домой», то...— Цараю показалось, что забор стал выше,—;.. перепрыгнул бы!
— А ты знаешь, в какой стороне наш аул? — спросил Знаур, но, не дождавшись ответа, проговорил с горечью.— Лучше думай о жизни...
— Двадцать лет,—свистнул Царай.—Нет, Знаур, я не буду ждать, пока у меня поседеет голова. Убегу! Запомни мое слово.
— Да разве отсюда можно убежать? Здесь же край света! — Знаур сверкнул глазами на друга, словно тот виноват в чем-то.— Погибнешь в дороге. А мне хочется жить ради сына.
— А я убегу,— совершенно спокойно ответил Царай.
— Куда? Тебя тут же поймают и убьют... Я спрашиваю тебя: куда ты пойдешь пешком?
— Или я убегу, или...— Царай накручивал на палец ус, а сам смотрел на забор, будто примерялся к нему.
— Не мучайся, смирись, и время пройдет быстрее...
— Нет,— глухо проговорил Царай, и Знаур сокрушенно покачал головой.
«Надо сдерживать его, а то наделает бед... Он очень похож на Бабу. Эх, был бы дома Бабу, может, и не случилось бы такое несчастье со мной,— Знаур положил подбородок на колено.— У нас уже пшеницу убирают... Здесь и земля другая, совсем не похожа на нашу». Знаур провел пальцем по земле, потом набрал щепотку земли, хотел понюхать, но передумал и высыпал.
По двору шел пьяный арестант. Он был раздет догола, если не считать мешковины, которая висела на нем, как на бабе широкая юбка, с той только разницей, что мешковина прикрывала его от пояса до колен. Он горланил песню и размахивал руками. Очевидно, он таким образом сохранял равновесие, а то бы упал, не сделав и одного шага.
— Пропил все с себя,— брезгливо поморщился Царай.
— Он умрет дорогой, ночью стало холодно.
— Не бойся, мы будем хоронить его в тот день, когда он не выпьет водки,— грустно улыбнулся Царай.
— А на что он выпьет? Фунт хлеба стоит 14 копеек, а нам дают по 10 копеек.
— Они хотят, чтобы мы погибли дорогой.
— Нет, мы не умрем! Нам надо вернуться домой, и мы вернемся.
— Эх, Знаур, ты слышал, что говорил этот русский?
Он уже второй раз идет в Сибирь... Полгода мы будем в пути... Полгода!
Знаур встал, расправил затекшие ноги и сказал:
— Пойдем, поглядим на людей.
Шли молча. Царай не отрывал взгляда от земли, а Знаур всматривался в каждого встречного. «Да разве отсюда убежишь? Нет, надо терпеть, перенести все, только бы вернуться домой. Эх, у меня уже родился сын, и он очень будет похож на Кониевых»,— Знаур остановился, подтянул сползшие ноговицы и тут их кто-то окликнул:
— Эй, земляки, салям алейкум!
Друзья оглянулись: к ним шел, разбросав руки, арестант, он улыбался неизвестно чему.
— Не узнаете? Вот так диво! Да я же гребенской! Земляк из Кизляра! — воскликнул он.
— Кизляр? — проговорил Царай и вдруг кинулся обнимать казака.— Кизляр! да... Кизляр!
Знаур тоже поздоровался с земляком, но сдержанно, кивком головы. А когда казак протянул ему руку, то крепко пожал ее и отступил в сторону. Он не хотел мешать своему расчувствовавшемуся товарищу.
— Значит, домой? Веселей будет нам добираться вместе-то,— казак перевел взгляд на Знаура.— А ты чего нос повесил? Аль не рад, браток? Домой, домой едем!
— Ты пойдешь домой,— Знаур махнул рукой.— А мы идем далеко... Сибирь.
— Как? А я, дурень, думал... Казак сник, словно ему предстояло отправляться в ссылку.— Тю! Ну ладно. Счастливой дороги вам, земляки. Передать вашим что? Ну, дома что сказать?
В этот момент почти над ухом Знаура раздался окрик:
— Турки, оглохли, что ли?
Это был унтер из конвоя. Он схватил Знаура за рукав черкески и дернул в сторону.
— Марш! Этап выходит, а они тут баки бьют, гады! Вот я вас проучу в дороге...
Но тут вмешался казак.
— Послушай, ваше благородие, ну дай слово сказать! Не дури. Есть ли у тебя бог? Побойся греха, человек, может, на смерть идет, а ты...
Унтер, видно, оказался несговорчивым:
— Пошел вон, стерва!
— Ну, ты не больно ори... Видел я таких.
Погнал унтер арестантов. Они то и дело оглядывались на земляка. Вдруг казак сорвался с места и побежал за ними. Догнал, сунул Знауру деревянную ложку, щербатую, черную.
— Из дома еще... Моя! Бери, ну же!
Знаур не успел и опомниться, как унтер двинул казака по лицу.
— Пшел! Скотина!
Казак остался стоять с ложкой в протянутой руке.
5
Переправа на тот берег началась в одиннадцать часов утра. Кавказская казачья бригада под началом Тутолмина заняла исходную позицию в ожидании очереди. Казаки нетерпеливо поглядывали на Дунай. Только в полдень бригада, наконец, получила приказ вступить на понтонный мост. А тут из тыла докатилось:
— Государь!
А вслед за этим прискакал на переправу офицер и, не сходя с коня, объявил: «Его императорское величество государь император изволит еха-а-а-ать!»
И снова ускакал навстречу царю Александру.
Начальник переправы дрожащей рукой провел по борту мундира, расправил бакенбарды и, откашлявшись, стал отдавать поспешные приказания. Со своими помощниками он вмиг навел порядок и подготовил свободный проезд государю. Шеренги войск выстроились по обе стороны дороги. Никто даже не пошевельнулся, чтобы не спугнуть тишину. Вскоре показалась легкая коляска с улыбающимся Александром'. Левая рука государя застыла на эфесе сабли с Георгиевским темляком. Рядом с ним сидел наследник. Коляска катила мимо войска, сопровождаемая мощным возгласом: «Ура!», и рука Александра повисла в воздухе. На нем была темно-синяя гусарская венгерка с толстыми золотыми шнурами. За ним свита, в парадном, на конях.
Как только коляска достигла противоположного берега, войска ринулись к переправе и началась суматоха. Но Есиев быстро сообразил, что ему надо делать, и пришпорил коня. За ним двинулась полусотня Верещагина. Действуя энергично и оттеснив в сторону чей-то обоз, полусотня едва сдерживала наседавших. Поднялся гвалт, послышались угрозы. Но бригада уже вступила на понтон. Впереди двигалась сотня кубанского полка, за ней Владикавказский и Кубанский полки, потом горная Донская батарея. Осетинский дивизион, пропустив бригадный обоз, замкнул колонну. Шли по краям моста в два ряда, ведя коней на поводу.
Настил качало на крупных волнах Дуная.
Сойдя на болгарский берег, бригада растянулась по извилистому и крутому песчаному склону и, одолев его, свернула на большую Тырновскую дорогу. Верстах в двух от Систова авангард спешился в ожидании отставших батарей и обоза. Зной и подъем утомили упряжных коней и людей. А тут еще непривычная густая пыль.
Только в пять часов пополудни бригада смогла двинуться на Царевицы. Однако тащились шагом, потому что впереди тоже были обозы, и они замедляли движение. Казаки проклинали пехоту, выбившуюся из сил, и обозников, но от этого не было легче.
Уже стемнело, когда бригада остановилась у села Царевицы. В темной степи вспыхнули костры, нижние чины загремели котелками. Палаток не разбивали, ночь была теплая, и спать решили под звездным небом. Послышались голоса, где-то в ночи возникла песня, ее подхватили:
Запоем мы, братцы, песню
Про далекие страны,