Я знал, что пацаны Линейного и Временного враждовали между собой, устраивали драки, и боялся, что барачные пацаны будут ко мне придираться.
Переселялись мы в октябре, когда начались дожди. Осеннее ненастье принесло распутицу. Ни в одном из поселков не было тротуаров. Лишь кое-где от дома к дому вились насыпные тропинки из шлака и щебня. В самые сильные дожди дороги заливало бурой кашицей, и машины натужно ползли, оседая на ухабах и колдобинах. А по обочинам, увязая по колена в грязи, брели усталые люди. Вязкая глина толстым слоем налипала на подметки.
Сначала мама хотела нанять машину или подводу, но по такой грязи ни один шофер не возьмется ехать, а подводу тоже не удалось достать. Перевозились на двухколесном ручном транспорте.
Вся наша утварь — железная кровать с досками, тумбочка вместо стола, две табуретки, чемодан и два узла с постелью и другими вещами — уместилась на хозяйственной повозке, какие имелись в каждом дворе. И хотя добра было немного, помочь нам пришли почти все соседи: и Мария Филипповна с Витей, и Петрусь со своей матерью, и Борис Львович.
Митяй стоял поодаль и, прищурившись, глядел в нашу сторону.
— Ты до нас приходь, — сказал мне Петрусь. — Туточки близенько.
— Конечно, — ответил я. — И вы ко мне приходите, ладно?
— Придем, — сказал Витёк.
Мария Филипповна присела на край скамьи у палисадниковой ограды.
— Посидим на дорожку.
— И то верно, — отозвалась тетя Груня.
Мы с Витей примостились рядом на корточках.
— Я хочу просить вас, — обратилась мама ко всем сразу, — если будет письмо… Ну хоть что-нибудь! Сообщите мне, пожалуйста…
— Да, да, конечно! — живо откликнулся Борис Львович. — Пренепременно.
— Не беспокойтесь, — сказала Мария Филипповна. — Я Витю тотчас пришлю. И почтальонку попрошу, чтоб к нам принесла.
— Впрочем, откуда ему взяться? — грустно вздохнула мама. — Муж не знает нашего адреса…
Всегда, когда мама думала об отце, ее глаза наполнялись слезами. Сколько раз она обвиняла себя: «Мне не надо было ехать. Нужно было дождаться его».
Возвращаясь с работы, мама первым делом спрашивала — не было ли какого известия, не приходил ли кто-нибудь из райсовета или военкомата? Я отрицательно мотал головой.
— Что ж! — Мама первая поднялась со скамьи. — Пора.
Тетя Груня, прощаясь с нами, всплакнула, беспрестанно сморкаясь в фартук и приговаривая, чтобы мы ее не поминали лихом, не винили за то, что так вышло.
— Вот устроюсь в деревне, — уговаривала она не столько нас, сколько себя, — коли ладно все выйдет, может, и вам подсоблю, картошкой али еще чем.
— Да мы и так благодарны вам за все, — говорила мама. — Не расстраивайтесь, ради бога. Уж теперь все хорошо. Комната там большая…
Да, комната, в которую нас подселили, была действительно огромная: два больших окна и двадцать пять метров площади.
Здесь жила семья «нацменов». В то время я думал, что это такая национальность, и только позднее, в четвертом или пятом классе узнал, что так называли всех представителей «национальных меньшинств». Фамилия у них — Гайсановы. Было их четверо: сначала, пока Фаридка не родилась, и потом, когда старуха померла.
Когда мама знакомилась с ними, хозяин назвался Зией Гайсановым. Мама не поняла, переспросила:
— Простите, как? Скажите, пожалуйста, ваше имя-отчество.
Хозяин улыбнулся.
— У нас раньше не было отчеств. Теперь паспорт стали писать — Зия Минлегалиевич.
Мама напряженно вслушивалась в непривычное звучание.
— Трудное имя, — сказал хозяин, — Минлегали — мой отец. Называй меня по-вашему — Зия Михайлович.
— Хорошо, — сказала мама, — Зия Михайлович…
Рядом с хозяином стояла маленькая, худая, темнолицая и черноволосая женщина с большими голубыми глазами. Она была красивой и была бы еще лучше, если б не худоба. Это мама говорила. Она пряталась за плечо мужа и руками прикрывала выпиравший живот.
— А вас? — спросила ее мама.
Женщина смутилась и совсем спряталась за спиной мужа.
— Малика ее зовут, — сказал хозяин.
— Понимаю. А по отчеству?
— Малика, — повторил Зия Михайлович, давая понять, что отчества не нужно.
У них был шестилетний сын Равилька, и еще с ними жила бабушка Зии Михайловича, Равилькина прабабушка. Очень маленькая, сгорбленная, сморщенная, она, наверное, плохо видела. По комнате передвигалась медленно, цепляясь скрюченными пальцами за стол или спинку кровати. На ногах у нее были войлочные бурки и глубокие резиновые галоши с острыми, загнутыми вверх носами, которые, как я узнал после, назывались чуни.