— Это где-ка?
— На Северном Урале.
— Ты что, тамошний?
— Нет, из Ленинграда я. Питерский! — ответил Тиша. В это слово он вкладывал особый смысл, дескать, в революционном городе жил. — Батю мы ищем. Его с заводом в самом начале войны эвакуировали. Нам говорили, здесь должен быть.
Девочка, что сидела в ногах у Тиши, перестала чесать голову и жалобно зашептала:
— Я к мамке хочу…
— Не хнычь, Нюрка, не маленькая.
Нюрка прижалась к ноге брата и притихла.
— Мы с ней, — Тиша кивнул на сестренку, — везде поездили: в Москве были, в Саратове, потом в Краснокамске, в Нижнем Тагиле, а теперь вот в Челябинске. Позавчера на военном товарняке приехали.
— А мать-то где?
— Мама еще там, в Питере. Захворала. Голодно стало… — Тиша призадумался. — Ну, а нас на самолете вывезли. Через фронт летели. По нам фашистские зенитки бухали, да не попали. Где им! У нас летчик мировой был. Кругом разрывы, а он самолет ведет, что машину по Невскому. Потом на поезде. Говорили, в детдом везут. Только я не захотел, к бате решил добираться. Так мама наказывала. А где он, батя?.. Урал-то большой. Вчера заходил к одному начальнику, спросил про наших, кировцев. Так он сказал, что нынче столько народу понаехало — где тут найдешь? А сам телефонную трубку снимает. Я как услыхал про приют, задом, задом и — ходу. Нашел дураков!
Генка с уважением слушал Тишу.
— А ты что, — спросил Тиша, — тоже мазурничаешь?
— Нет… — Генка замялся. Хотел было рассказать, что тоже собирается уехать из дома, но раздумал. Стыдно говорить о картошке. Совестно.
Генка пригрелся и уснул.
Проснулся он от толчка в плечо. Ничего не понимая спросонку, услышал ворчливый женский голос:
— Носит вас, беспутных. Спали бы дома. Никак, беженцы?.. Ох ты, господи! Ну-те-ка, вставайте, нельзя у нас больше, закрываем баню. — Женщина не очень решительно тормошила детей.
Рядом зашевелился Тиша, захныкала сонная Нюрка.
Делать было нечего, пришлось выбираться на улицу.
Тиша некоторое время потоптался у дверей и сказал:
— Пойдемте в трюм.
— Это куда? — спросил Генка.
— Да тут рядом. Я еще днем его заприметил. Там тепло, не хуже, чем в бане.
И они пошлепали за Тишей.
Обошли кругом баню, завернули за котельную и остановились перед каким-то колодцем. Тиша первым полез вниз. Когда его голова исчезла в черном кругляше, из колодца послышалось:
— Подавай Нюрку.
Генка приподнял девочку и стал опускать в колодезную черноту. Там было неглубоко. Тиша сразу подхватил Нюрку и сказал:
— Теперь ты залазь.
Генка осторожно опустился, ноги стали на какую-то большую трубу. Тиша взял его за руку и потянул в сторону. Когда глаза привыкли к темноте, Генка различил неведомо где кончавшийся коридор, вдоль стен и по полу которого тянулись теплые трубы. Ребята сели поудобней, прижались и снова задремали.
Разбудил их сильный грохот. Он то стихал, то снова нарастал и проносился над самой головой. Нюрка испуганно схватила брата за руку.
— Что это? — спросил Тиша.
— Танки, — небрежно ответил Генка.
— Танки-и… — и Нюрка заплакала.
— Не бойся, это же свои танки. Мой папка их делает. С завода идут. Должно быть, на полигон. Мы с пацанами ходили туда. Гильзы от снарядов собирали и порох тоже. Артиллерийский порох — как макароны. Длинные такие трубки и сладкие, если лизнуть… Подпалишь такую макаронину с одного конца, она как закрутится на месте, а потом вдруг — в одну сторону, в другую как даст, как даст! Здорово!
Спать больше не хотелось.
Когда на улице развиднелось, ребята выбрались наверх. Дождь перестал, но было сыро, грязно и холодно. Земля совсем размокла. Машины, буксуя, натужно взвывали и проваливались в колдобины, разбрызгивая грязь. Резкие порывы ветра заставляли людей втягивать головы в поднятые воротники.
Первой про еду вспомнила Нюрка. Она по одной доставала из карманов пальтишка завалявшиеся там грязные пересохшие крошки и отправляла их в рот. У Генки сразу забурлило в животе. Тиша свернул папироску и закурил.
Они отправились на базар. Он состоял из нескольких рядов длинных деревянных лавок, где торговали картошкой, разложенной в кучки, американской свиной тушенкой, разделенной на порции, паточными конфетами-самоделками. За лавками находилась «барахолка», и продавались там дратва и вязальные крючки, облигации и продуктовые карточки, поношенные кирзовые сапоги и часы… Народу было здесь всегда полно.
У сухонькой и седенькой старушки, стыдливо стоявшей в стороне, купили пайку хлеба за двадцать рублей, которые Тиша хранил в той же коробке из-под монпансье. Старушка приняла деньги, завернула их в платок и сунула за пазуху.