На всякий случай она купила в аптеке подальше от дома тесты на беременность. Три теста, чтобы уж наверняка, хотя девушка-фармацевт и сказала, что эти тесты очень точные. Даша, разумеется, изобразила, что она покупает тесты для старшей сестры.
Даша представляла, как обо всем рассказывает маме, будто смотрела кино. Настолько все казалось нереальным. Она вздрагивала каждый раз, когда кто-то из родителей открывал дверь в ее комнату. Мама заходила и поливала цветы, брала из шкафа книгу или запускала в комнату робот-пылесос, и каждый раз она отмечала: «Опять сидишь в телефоне». Даша не хотела привлекать лишнее внимание и отмалчивалась, хотя сама-то мама жила в телефоне ничуть не меньше нее…
Вообще-то Дашу редко по-настоящему ругали. И вспомнить-то особо нечего. Разве что… Однажды, когда она училась в пятом, они с Лизой и другими девчонками на спор воровали в магазине напротив школы маленькие шоколадки. Нужно было вынести шоколадку так, чтобы не заметили ни продавцы, ни охранник. Всем удалось выйти с добычей, а Даша бестолково все кружила и кружила по магазину, не в силах взять чужое. Она решила купить плитку и сказать всем, что украла ее, но через окно на нее смотрела Лиза, и проще было положить плитку в карман куртки, чем выйти из магазина с покупкой. Ну что – ее поймали, все убежали, и начался такой стыд, не описать словами: разумеется, никто не поверил, что она случайно, заплатить не разрешили, вызвали полицию.
Мама примчалась очень быстро, заплатила за шоколад и устроила в магазине грандиозный скандал. Полиция уехала восвояси, перед Дашей сухо и неохотно извинились.
– Поговорим дома, – сказала мама, когда Даша пристегивалась в машине. – Ты шоколад-то ешь, ешь, раз так сильно захотелось.
Даша не смогла проглотить ни кусочка. Всю дорогу до дома она ехала ни жива ни мертва, а мама, будто ничего не случилось, рассказывала, что в таком же возрасте украла из магазина красный лифчик, который бы ей никогда не купили; что ни разу его не надела, потому что он оказался пятого размера, и что до сих пор ей стыдно проходить мимо здания, где находился уже тысячу лет назад закрытый магазин.
– Расскажем отцу? – спросила она потом.
Даша просила не говорить.
– Я не буду, но ты должна сделать это сама.
– А если я не смогу, ты скажешь?
– Я тебя, разумеется, не выдам, но свои выводы о тебе я сделаю.
За ужином, давясь слезами и борщом, Даша рассказала все как было и ушла в свою комнату. Никто не пришел ее утешать, отец больше месяца смотрел на нее так, будто она прозрачная, и старался с ней не разговаривать. Лизу с тех пор он терпеть не мог, она стала «той девочкой, что тебя воровать научила». А злосчастная шоколадка лежала в шкафу неделю, пока мама не разломала ее и не выложила на стол к чаю. Все ели шоколад, и Даша тоже съела один квадратик. Несмотря ни на что, было вкусно.
О том, что, возможно, случилось теперь, рассказывать было куда страшнее.
Однажды мама в раздражении, в конце разговора, который начался с оценок и вдруг стал сложным и неприятным, сказала, почти крикнула:
– Чего ты вообще хочешь, Даша?
Маме не нравились ее четверки. Мама считала, что Даша должна стремиться к большему, но не по всем подряд предметам, а по любимым, как Дима со своей химией. А у нее и любимого-то предмета нет, разве что инглиш. Она училась неплохо, но без особого энтузиазма.
– Я смотрю на тебя, – распаляясь, продолжала мама, – и вижу человека, который совсем ничего не хочет. Для которого главное в жизни – не напрягаться. Которому лень сесть и выучить чуть-чуть больше, чем задано. Не спорь со мной, я сказала: лень. Я вижу человека без целей в жизни. Тебе не восемь лет, не тринадцать, тебе почти шестнадцать. Так чего ты хочешь, я не могу понять? Торчать по уши в своем телефоне? И это все? Так я могу и телефон забрать, ты понимаешь?
– Ничего я не хочу! Я! Совсем! Ничего! Не! Хочу! – закричала в ответ Даша и до утра закрылась в своей комнате.
На самом деле она хотела многого.
Например, чтобы все оставили ее наконец-то в покое. Чтобы перестали решать за нее, что она должна чувствовать. Чтобы ее считали человеком, а не ребенком. Чтобы, когда ей бывает плохо, ее бы просто обнимали, а не рассказывали, как надо было поступить и что другим людям бывает куда хуже, чем ей.