Джефри Триз
За Хартию
Глава первая
За хлебом
Сумрачны и пустынны Черные Горы; им к лицу невеселое их имя. Еще издалека, с лесистых холмов над рекой Уай или из поросших садами милых долин Герефордшира, видны эти мощные пласты и скалы. Они вытянулись под высоким небом подобно морскому чудовищу, выползшему на берег. А в ненастный день едва можно различить, где горная гряда, а где гряда низких туч.
Сумрачным и невеселым был год 1839. Народ Англии прозябал в нужде и горестях, тщетно силясь прокормить себя, работая по шестнадцать часов в день, и всё лишь для того, чтобы горстка жирных становилась еще жирнее, чтобы кучка богачей могла бездельничать с утра до ночи.
Королева Виктория только что вступила на престол. В Лондоне ревели трубы оркестров, реяли флаги, и джентльмены на благородных лошадях прогуливались неспешной рысью по аллеям парков.
Но в Англии, в Большой Англии, не слышно было веселой музыки – только рокот машин, которые вертелись все быстрей, быстрей, чтобы принести фабрикантам всё новые доходы, чтобы лишить работы всё новых ткачей и прядильщиков. Над заводской Англией не видно было ярких флагов – лишь полосы вонючего дыма, изрыгаемого бесчисленными фабриками. Народ стоял поодаль, бросая взгляды на чьи-то дворцы с гордыми стройными башенками, устремленными в небо; ему, народу, достались только закопченные башни заводских труб и сквозные пирамиды над угольными копями – на этих вышках медленно крутились огромные колеса, опуская людей в недра шахты.
Англия и Уэлс начинали роптать, и этот ропот, пока еще смутный, но упорный, был подобен перекатам приближающегося грома. Однако ее величество и парламент ее величества, оглушенные фанфарами на площадях и оперными хорами, не слышали ничего.
Надвигалась гроза…
Обо всем этом Оуэн Гриффитс не имел ни малейшего представления.
Весело насвистывая, шагал он по грязному проселку, направляясь к ферме мистера Джонса. Заботы? Горести? Разве они еще существуют в мире? Мартовский полдень полон солнца, холмы уже освободились от снега – весна в воздухе! Сегодня ему исполнилось шестнадцать! Еще много лет назад, когда Оуэн только поступал в подпаски, мистер Джонс пообещал, что с шестнадцати лет положит ему полное жалованье, как взрослому.
Жалованье пастуха – целых семь шиллингов в неделю! Разумеется, сердце мальчишки замирало при этой мысли.
Каждую субботу он будет давать маме на три шиллинга больше. Как много радости принесут эти деньги в маленький домик в Лланбедре, где он живет вместе с родителями и кучей братишек и сестренок.
Прошедшая зима была не из легких. Он не помнил дня, когда все они были сыты. Крыша протекала – владелец дома отказался чинить ее, и в комнатах разгуливали сырые сквозняки.
А порою странные мысли приходили ему в голову.
Вот он одиноко бредет со своим стадом по склону холма, и вокруг никого. Только овцы. Сотни маток и ягнят, и все они принадлежат мистеру Джонсу. А пастухи, которые выходили это стадо? Часто ли доводится им поесть вволю свежего мяса? Освежеванные туши отправляют на юг, в долины, где добывается уголь. Но, говорят, и там жены шахтеров покупают только самый дешевый бекон. И эти люди, которые в жизни не пробовали ягнятины, каждый день поднимают из-под земли гораздо больше угля, чем нужно им самим. Для кого? Оуэн едва ли хоть раз видел уголь в своем очаге: мать довольствовалась сырым хворостом, который его маленькие братья и сестры собирали в лесном овраге за деревней.
А почему бы пастухам не менять мясо, которого у них могло быть в избытке, на лишний уголь, который должен быть у шахтеров? Жизнь стала бы куда веселей и для тех и для других, не так ли?
Безнадежная мечта! Мистер Джонс – хозяин овец, а мистер Хьюз – хозяин шахты. Все прочие? Они работают на них, не более. Они голодают? Они мерзнут? Для мистера Хьюза и для мистера Джонса это не имеет значения…
Но в тот день подобные мысли не донимали Оуэна: теперь кое у кого дела пойдут лучше. Семь шиллингов, семь шиллингов, семь шиллингов! Какие звонкие слова! Сегодня же он купит чаю для матери и унцию табаку для отца. Да, да, они как следует отпразднуют это событие.
А вот и ферма. Длинное серое здание; перед фасадом – несколько одиноких деревьев, согнувшихся под ветром, а из-за кухонных труб видна плоская вершина Столовой Горы.
Оуэн счистил об ступеньку грязь с башмаков, окликнул собак и ступил на кирпичный пол кухни.
Фермер завтракал. Перед ним стояла большая тарелка, а в ней – яичница с поджаренным беконом. Он вытер рот рукой и что-то проворчал в ответ на вежливое приветствие мальчика.
– Отправляйся-ка в Кам Банв, – проговорил фермер. – Там, кажется, один баран отбился от стада. Если не проследить, этот старый черт Томас живо превратит его в баранину! А кроме того, получи-ка распоряжения на следующий день.
Оуэн слушал, мял в руках шапку и говорил себе: «Было б гораздо лучше, если бы завтрак на столе не пахнул так вкусно. Бекон с яичницей!» А он, Оуэн, сегодня позавтракал только овсянкой и куском хлеба.
– Вот и все, – закончил фермер. – И присматривай получше. Ну, чего ты еще ждешь?
– Мистер Джонс, я… Мне сегодня исполнилось шестнадцать лет.
– И что же? – Маленькие глазки фермера разглядывали Оуэна, тонкие губы раздвинулись в ухмылке. – Что мне следует предпринять по сему поводу? Поздравить тебя?
– Мистер Джонс, вы обещали, что дадите мне полное жалованье взрослого, когда мне исполнится шестнадцать. Семь шиллингов.
– Разве? – Фермер глотнул чаю и провел по губам волосатой рукой. – Что-то не помню.
– Нет, обещали, сэр.
– Мм… Сколько времени ты у меня работаешь?
– Почти семь лет. Большой срок, сэр.
– Пред лицом Господа нашего это всего лишь день. О нет, меньше чем день, – напевно проговорил мистер Джонс.
По воскресеньям он исполнял обязанности приходского проповедника, но и в будни не упускал случая объяснить своим работникам, каков их долг перед Богом и друг перед другом.
Внезапно он переменил тон.
– Уж очень сейчас тяжелые времена для нас, фермеров, – проговорил он, доверительно наклонившись к мальчику. – Может быть, мы вернемся к этому разговору на праздник святого Михаила?
– Четырех шиллингов мне мало, – твердо возразил Оуэн. – Я уже мужчина, то есть почти совсем мужчина. И мне причитается жалованье взрослого.
– А я говорю, время очень тяжелое, – продолжал фермер. – Но ты, я вижу, славный парень. Может, мне удастся выкроить для тебя еще шесть пенсов в неделю.
– Шесть пенсов? Не выйдет! – грубо сказал Оуэн. Он был еще мальчишка, он был вспыльчив и не сумел сдержаться. Ведь он честно и усердно работал на этого Джонса. Сколько лет он ждал этой прибавки, и вот награда за все!
– Время и для нас тяжелое, – продолжал Оуэн. – А вам, мистер Джонс, живется не так уж худо, насколько я знаю. Взгляните на холмы: они будто под снегом, столько на них пасется ваших белых овец…
– Я все понял, мой мальчик. – Фермер ухмылялся, прихлебывая из кружки. – Если тебе у меня не нравится, я тебя не удерживаю. Многие мальчишки в Лланбедре рады заполучить твою работу.
– И вы, конечно, будете кормить их теми же сказками, что меня: «Работай, надрывайся, а в шестнадцать лет дам тебе надбавку к жалованью». Теперь мне все ясно, мистер Джонс. Я не первый, с кем вы сыграли эту шутку, и, уж конечно, не последний.
– Убирайся отсюда! – зарычал хозяин, приподнимаясь в кресле. – И знай – надбавки тебе не видать, потому что не будет самого жалованья. Убирайся, пока я не спустил на тебя собак!
– Ну что ж, – Оуэн не спеша направился к двери, – я расскажу всей деревне, какой вы хозяин. Возможно, вам будет не так легко найти еще одного дурака.